– Немножко есть, – смущаясь, сказал священник. – Но вы добрый человек, и это главное. Доброта все смоет. Однако жив человек не намерениями, а поступками…
– И что, – перебил озадаченный Турчин, – по-вашему, я должен извиниться перед Соломиным?
– Прощения попросить никогда не вредно. Я у него сам хочу просить.
– Вы-то перед ним чем провинились?
– Недеянием…
Тут в больничную библиотеку вошел Дубровин и, приоткрыв окошко, стал раскуривать трубку.
– Соломин не являлся? – спросил доктор, хлюпая забитым смолой мундштуком.
– А должен был? – спросил Турчин.
– Беспокойно за него что-то. Зря ты его вчера мучил. К чему?
– Да что вы на меня все напали? Переживет, никуда не денется. Правда глаза колет, но не выкалывает. Вернется его краля, глядишь, к концу недели у них уже снова любовь да морковь.
За окном начинался дождь; набежала особенно лиловая туча, стемнело, и Турчин протянул руку и зажег лампу.
– Вы не могли бы съездить к Шиленскому? – обратился к Дубровину отец Евмений.
– Это еще зачем? – удивился Турчин.
Дубровин поправил очки и молча выпустил струйку дыма.
– Не знаю сам… – сказал священник. – Болит у меня сердце за Петра Андреича.
– Шиленский не тот человек, с которым можно говорить по душам, – сказал Дубровин. – Давеча я был у него, и снова к нему ехать хлопотать… о чем?
Небо дрогнуло молнией, и раздался близкий трескучий гром.
– Сейчас ливанет! – сказал Турчин. – Переживать нечего, Левитан ваш с лягушкой своей наверняка уже дома.
– Не поеду я никуда, – сказал Дубровин. – Надо оставить человека в покое. Что мы лезем к нему, как в коммуне?
Утром он был у Соломина, пил с ним чай и пытался ободрить, журил в шутку, что тот слишком серьезно принимает происходящее. Соломин сидел перед ним со странным стеклянистым взглядом, погруженный в тяжелое созерцание и одновременно чем-то обеспокоенный. Художник почти не слышал его, и Дубровин, надеявшийся до своего прихода, что Катя вернулась и теперь он сможет поговорить с ней, внести свою миротворческую лепту, понял, что она все еще где-то куролесит. Выйдя от Соломина, он решился позвонить Шиленскому, но телефон того был отключен, а на автоответчик записывать сообщение он не стал.
– Не надо лезть человеку в душу, – повторил Дубровин. – Надо отпустить ситуацию, дать ему переварить ее, пусть залижет раны. Только я все равно не понимаю, зачем ты ему на вид поставил таможенника этого? Неведение – иногда лучшее снадобье. Зачем?
– Я предложил ему встретиться наконец с самим собой. Часто люди живут до самой смерти и себя не знают. И тогда они живут во сне и сон свой навязывают другим. А я не хочу жить в летаргическом сне сомнительного Левитана, даже своему собственному сну я предпочту действительность. Впрочем, хватит об этом. Для меня это дело решенное.