Во сне Соломину чудилось, что он – луна, с одного бока нагретая солнечным костром и облитая холодом темени с другого. Он ворочался и метался, пробуждаясь то от собственного стона, то от того, что обжигал локоть угольком, отлетевшим из костра. Очнулся от предрассветного холода, без памяти. Звезды бледнели и отступали, унося с собой уют небес. Разворошил угли, сдвинул на них несгоревшим концом бревно, подбросил веток – и тут ему почудилось, что-то кто-то смотрит на него, чей-то темный взгляд маячит над стремниной…
Костер разгорелся, отгородив темноту. Согревшись, Соломин стал засыпать, но вдруг вскочил, вслушался. Где-то на реке еще раз раздался стон – не то зов, не то жалоба. Соломин пошарил сзади по земле рукой, ища топорик. Стон послышался снова. Соломин выхватил из костра головню и влетел с разгону в реку по колено. Разводы зыби расходились над бочагом; в них, юля, впрягались воронки, тянули, опережали друг друга, таяли; оплывая торчащий вкось топляк, зыбь дробилась на змейки и, помедлив, поворачивала веером в маслянистую от блеска тьму. Река дышала. Вспученные поля на поверхности выдавали скрытое в глубине сильное движение. В отсвете головни безмолвно неслась гладь. Тень Соломина мерцала на ней гигантом. Внезапно тень оторвалась и скользнула вниз по течению: головня потухла.
Для свету размахивая под ногами углем, Соломин пошел обратно к стоянке. Теперь за спиной он чуял реку, ее одушевленную силу и таившийся взгляд, так испугавший поначалу, но сейчас мирный, все-таки принявший его в свою стихию. Дуга головешки следовала за взмахом руки. Он стал вертеть ею над головой, выписывая восьмерки, зигзаги, буквы, составляя из них свое имя.
Первые дни посреди заповедного безлюдья Соломин старался не маячить на берегу, остерегаясь рыбаков, снующего рыбнадзора, байдарочников, даже тракториста на луговой целине через реку и пастуха, обычно спавшего под ивой от полудня до заката, в то время как немногочисленное стадо его разбредалось вдоль излучины. Иные коровы норовили отыскать брод, и, случалось, буренка срывалась в яму. Погрузившись по рога и поворачиваясь, корова мычала, вытягивая из воды губы, пока течение не приводило ее к мелководью. С появлением стада начиналось нашествие оводов, от которых Соломин спасался дымом, завалив костер намоченным в реке лапником. Далекое урчание трактора мешалось с криками береговых ласточек, эскадрильи которых носились стежками над водой.
Полетели дни; поле осталось нераспаханным, пастух и коровы скрылись в роще. Соломина захватили заботы: надо было запасти дрова, окопать и замаскировать палатку, натаскать под нее молодой куги, сколотить и вкопать обеденный стол, скамейку, оборудовать таганком и жаровней очаг, устроить в укромном месте склад продуктов и посуды. Исполнив все это, Соломин решил сделать холодную коптильню. Он присмотрел неподалеку подходящий участок глиняного обрыва, усеянного норами ласточек. От уреза воды следовало прокопать вверх, к лесу, дымоход достаточной длины, – если полениться и прокопать накоротко, дым на выходе будет горячим и сварит рыбу.