Лишь ночью ушла машина от дома Евдокии. А через несколько минут в окнах погас свет.
На следующий день все соседи удивились, увидев, как в подкативший грузовик носили Быковы пожитки дочери и внуков Евдокии. Им помогал Петрович, тесть Кешки, аккуратно укладывал посуду, койки, чемоданы и узлы.
— К свекрухе дочку отправляешь? — не выдержав, спросила старуха-соседка.
— Нет, в свою квартиру переходят. Сами станут жить. Своим гнездом. Как и положено людям. На что молодым мешать? Мы уже сами, по-стариковски доживем. Нельзя цепями у молодых виснуть, — закашлялся старик. И смахнул слезу, прощаясь с внуками.
Те, нырнув в отцовскую иномарку, враз все забыли. Радовались предстоящей новой жизни, в какую, словно в сказку, увозил отец.
Детвора помахала из окна машины бабке с дедом. И, повизгивая от радости, смотрела вперед — на дорогу, ведущую в центр города. Где-то там их новая квартира! В ней все будет заново! И жизнь…
Машина вскоре исчезла из виду. Только Евдокия стояла у калитки, вытирая мокрое лицо линялым фартуком.
Ей бы радоваться. Ведь наладилась жизнь дочки, внуков. Теперь они станут жить самостоятельно. И, наверное, неплохо. Ведь, вон зять, сумел купить машину. Не какую-нибудь, заграничную. В таких лишь богатеи ездят. Купил и квартиру. Не на отшибе, а в центре. Трехкомнатную. С балконом. Говорил, что есть большой двор, будет где детям поиграть и побегать. Все наладилось. Но от чего так щемит сердце и не верит в счастье? Бьется сердце, как замерзающая птица в закрытое окно. Тепло и жизнь рядом. Но как до него дотянуться, как схватить?
Евдокия уходит в дом, не оглянувшись на соседок. О чем с ними говорить теперь? Судить зятя? А может, он и впрямь образумится, станет сыном? А родных не предают, не выворачивают наизнанку перед чужими. Их либо хвалят, либо молчат.
С того дня Евдокия не говорила ничего. Ждала… А Кешка каждую неделю привозил на выходные дни детей к бабке. Гору продуктов, обновок тащил Евдокии. Вот и пожалуйся на такого зятя. Весь Орел на смех поднимет, спросив:
— Чего ж тебе надобно, старче?
Баба забыла о лавочке перед домом. Уехали из дома помощники. Пришлось самой управляться повсюду. Чтоб к их приезду всего хватало на столе.
Евдокия видела, как быстро, прямо на глазах, изменился Кешка. Из худощавого тихони сделался крепким мужиком. На щеках румянец появился. Плечи и живот из рубашки поперли так, что ни швы, ни пуговицы не выдерживают, лопаются, рвутся. Самодовольная улыбка с лица не сходит. А всего-то полгода проработал в милиции. И словно заново родился на свет. Он даже разговаривать стал иначе — твердо, громко, уверенно. Не елозит на стуле, как раньше, сидит, что памятник. Стул под ним на все голоса воет от тяжести. А Кешка смеется: