— Но он нанес, – проскрежетал Том в бессилии.
Подавил жгучее желание отбросить книгу, но сдержался, ведь ее еще, как и десяток других, надо Сенектусу вернуть. Потому лишь аккуратно отложил, устало прикрыл глаза: до следующего приема зелья еще есть время вздремнуть. Смутно слышал как ширма легонько пошатнулась под весом Корникса – единственного близкого существа, – которого после долгих уговоров мадам Кохен разрешила допустить в палату.
Том помнил то утро, когда очнулся на больничной койке. Самое ужасное утро за все его неполные двенадцать лет. Первое, что он почувствовал, – это боль в груди, настолько резкая, что даже вздохнуть не получалось. Дыхание вырывалось из груди с хрипом, будто вместо легких порванная волынка. Пальцы сами невольно скользнули к груди, но наткнулись на шершавые бинты. Том проклинал тот момент, когда слабо повинующиеся глаза взглянули туда, где на белых бинтах расплывались несколько красных пятен. При воспоминании об этом даже теперь к горлу подкатывала тошнота, от вида собственной крови голова кружилась, а ноги странно немели. Повязки вскоре сменили, но перед глазами упорно стояли кровавые разводы.
Ко всем прочим телесным повреждениям Том вдобавок простыл, в горле до невозможного першило, будто изнутри драли терками. Но ледяной осенний дождь нанес вред не только ему. Том со злобным удовлетворением прислушивался к разговорам мадам Кохен и Тибии Тамиш, которая пролежала в Больничном крыле всего несколько дней. Голос девочки выдавал ее состояние, а нередкое чихание это лишь подтверждало.
Том каждый день с замиранием в сердце ждал письма от Крестной, но когда получил его, так и не понял радоваться или огорчаться. Всего несколько строк, кратко и сухо, как приказ на плацу. Но не это было причиной его беспокойства… Крестная писала, что в скором времени посетит Хогвартс, дабы лично поговорить с крестником. Том все же решил, что нужно огорчиться, поскольку предстоящий разговор внушал смятение и ноющую тревогу.
Высокая ширма, словно прочная каменная стена, отгораживала его от окружающего мира. Это и внушало спокойствие, и одновременно раздражало, ведь кроме потолка, треклятой ширмы и окна напротив он не видел ничего вот уже неделю. Нервировало буквально все: чрезмерно яркий солнечный свет и давящая ночная темень, забота мадам Кохен и не менее надоедливое жужжание потерявшейся мухи, что безуспешно долбилась об оконное стекло.
Лишь неспешные беседы с вороном чуточку успокаивали, одно присутствие птицы дарило непонятную безмятежность. Корникс по–прежнему хранил заносчивое молчание в присутствии посторонних, но стоило им с Томом остаться наедине, ботал без умолку.