Дорога казалась ей необычайно красивой. Скорее всего, те, кто ездил этим путем постоянно, не нашли бы в ней ничего особенного и вообще посчитали бы окружающий пейзаж на редкость однообразным и скучным. По крайней мере, ямщик, лениво похлестывающий и без того резво бегущую лошадь, посматривал по сторонам редко, и вид у него был смертельно скучающий. Настасья же вовсю вертела головой и любовалась двумя стенами леса, между которыми проходила дорога, и то и дело восхищенно ахала, не обращая внимания на насмешливое хмыканье возницы. Лес вокруг них то расступался, сменяясь лугами и полями, то снова почти смыкался, деревья справа и слева от дороги то разбегались в разные стороны, то тянулись навстречу друг к другу, и порой их ветки переплетались над головой Настасьи, скрывая от нее небо. Смотреть на все это можно было бесконечно. И Васильева бы смотрела всю дорогу, если бы Аленка не проснулась и не начала плакать – тут уже пришлось отвлечься от дороги и успокаивать дочку.
Зато когда до города осталось совсем немного, Аленка снова уснула – к огромной радости матери, для которой дорога стала еще более необычной и просто невероятно интересной. Она впервые увидела каменные дома с балконами и вылепленными на их желтых стенах белыми украшениями, впервые проехала по дорогам, выложенным досками и вымощенным камнем. Все это выглядело для деревенской жительницы настолько странным, что ей приходилось то и дело повторять про себя: «Это не сон. Здесь я теперь буду жить».
Напоминать себе о том, что происходящее не видится ей во сне, Васильевой потом пришлось еще много раз. Даже после того, как она больше месяца прожила в господском доме, потихоньку перестала бояться выходить из дома на шумную многолюдную улицу и начала привыкать к новой жизни. Все равно порой ей казалось, что в один прекрасный момент она откроет глаза и обнаружит себя дома, в деревне, спящей на полу рядом с мужем и детьми, а вставшая раньше всех свекровь начнет требовать, чтобы они скорее просыпались и шли в поле. И если раньше такая жизнь была для Настасьи совершенно нормальной, то теперь мысль о ней сильнейшим образом пугала молодую женщину, и именно потому она раз за разом была вынуждена напоминать себе: «Это не сон. Я действительно живу в городе, и у меня все хорошо».
Жизнь ее и правда очень сильно изменилась к лучшему. Теперь у нее была всего одна обязанность – кормить и нянчить хозяйскую дочку. И хотя новорожденная девочка требовала достаточно забот, а кроме того, Настасье нужно было еще и уделять внимание собственному ребенку, жилось ей теперь намного легче, чем в деревне. Она вставала гораздо позже, чем дома, если только кто-нибудь из детей не просыпался и не начинал плакать ранним утром, но даже в этом случае у нее всегда была возможность вздремнуть или просто отдохнуть днем во время кормления девочек. Иногда ее просили помочь кому-нибудь из слуг убираться в комнатах или накрывать на стол для обеда или ужина, но эта работа была такой легкой по сравнению с трудом в деревне, что Васильевой даже становилось неловко – она никак не могла привыкнуть к такому образу жизни. Ей казалось, что она работает слишком мало и что жить так крепостной крестьянке нельзя, однако для хозяев это было в порядке вещей. Они и не думали нагружать кормилицу еще какими-нибудь делами – наоборот, следили, чтобы она не отвлекалась на другую работу от сидения с их дочерью. А Настасье ничего другого и не требовалось. Она с удовольствием проводила время с младенцами, и ей казалось, что она любит одинаково сильно свою родную дочку и ее благородную молочную сестру Оленьку. Да и как можно было делать различия между этими двумя девочками, во многом похожими друг на друга, одинаково тянущимися к ее груди и одинаково плачущими?