Но ему повезло. Ветра больше не было, тюремщики смотрели в другую сторону, и он сумел дойти до листа, нагнуться за ним и спрятать его в рукав робы. Лист был гладким, холодным и чуть влажным, как будто и в самом деле недавно оторвался с ветки клена и еще не успел окончательно засохнуть. Выпрямившись, Кондратий так же спокойно двинулся дальше, делая вид, что рад этой редкой возможности подышать свежим воздухом, а на самом деле страстно мечтая скорее вернуться в камеру и проверить, сможет ли его неожиданная находка помочь ему в творчестве.
Наконец надзиратели объявили об окончании прогулки, и Рылеев одним из первых вошел в неосвещенный тюремный коридор. Оказавшись в камере, он едва дождался, когда в замке перестанет скрежетать ключ, и вытащил чуть помятый лист из рукава. «Вот это твоя бумага, – сказал он себе, разглаживая лист на одеяле и делая вид, что берет в руку перо. – Просто вырезанная в форме кленового листа, но ведь и на такой бумаге можно писать…»
И словно специально дожидавшиеся этой минуты стихотворные образы вновь замелькали в его воображении, спеша сложиться в строчки, а потом и в целые стихи. Рылеев провел рукой над листом, «записывая» первую пришедшую ему на ум строку, и на этот раз она получилась складной и красивой. К ней добавилась вторая строчка, которую он тоже мысленно написал на листе, но она показалась поэту не очень гармоничной, и он так же мысленно зачеркнул ее, придумав вместо нее другую, более подходящую к первой фразе. Дальше настала очередь третьей строки, а потом и четвертой…
Кондратий сочинял всю ночь. Уже придуманные строки больше не ускользали у него из памяти, как будто он записывал их на листе по-настоящему. Несколько раз он возвращался к началу стихотворения и исправлял те слова и рифмы, которые сперва казались ему удачными, а после перестали ему нравиться. Желтый кленовый лист лежал на койке и даже в тусклом свете, идущем из маленького зарешеченного окошка, казался ярким пятном на сером фоне. А Рылеев все «писал», все подыскивал рифмы и выдумывал сравнения, создавая все новые стихотворения и уже понимая, что они станут последними в его жизни. Но не только последними, а еще и самыми лучшими. Правда, никто, кроме него самого, об этом уже не узнает.
– Спасибо тебе за этот лист, Господи, – прошептал Кондратий Федорович под утро, мысленно ставя на своей «бумаге» подпись и дату. – Это лучший подарок из всех, которые я получил за всю мою жизнь! Больше мне ничего не надо, больше я ни о чем не прошу, никаких милостей я, после того что пытался сделать, не заслуживаю… Прошу только об одном – чтобы этот лист не очень быстро засох, чтобы я мог еще что-нибудь на нем написать!