Витольд Дмитриевич вернулся к столу. Через минуту Мотря подала утку, запеченную в духовке, и к ней польскую водку «Wyborowa», недавно привезенную Чабановым из Варшавы. После водочки настроение улучшилось. Он позвонил Римме Лобоцкой.
— Это я. Ты оказалась права. Лученко настоящая стерва.
— Вот видишь, Витольд, я говорила! — мелко застрекотал женский голос в трубке.
— Представь, она сказала, что у меня завтра заболит зуб! Можешь себе вообразить?
— Какой кошмар! При чем тут зуб?
— Дешевка. У меня зубы никогда не болели. У нас в роду, знаешь, все такие крепкие… Как сталь!
— Ой, Витольдик! Мне ужасно хочется лично убедиться, как работает твой стальной… Ты понимаешь?
— Какая же ты развратница, Римка! — хохотнул чиновник. Настроение было превосходное. — Приезжай! Мои в городе. Мы с тобой наладим «сталепрокат»!
* * *
Собранная дорожная сумка Андрея валялась в прихожей. Встревоженный Пай, цокая когтями по паркету, ходил вокруг нее. А к хозяевам не приближался, чтобы не мешать. Они были очень заняты там, у себя, в кровати.
Андрей чувствовал себя многоруким индийским божеством.
Руки его ласкали, массировали, проникали, дразнили, нянчили, возбуждали.
Рот его хвалил, благоухал, говорил прекрасные слова, утешал, шутил, развлекал, вознаграждал, развращал.
Ноги его обхватывали, прижимали, притрагивались, заводили, обороняли.
Каждая клеточка его тела пела серенады, баловала, была опорой, благоговела, вызывала восхищение.
Вера не знала, где кончается ее тело и начинается его. Где ее руки и ноги, где его. Оба они не побеждали, а сдавались друг другу. В любви не побеждают, в любви сдаются, и потому в любви человек всегда слаб и нежен. Победа — это сила, а где сила — там насилие, и значит, отсутствие любви.
После первого пылкого акта у обоих открылось новое зрение. Будто промытые живой водой, глаза удивлялись красоте золотых октябрьских дней. Желто-красные клены, яично-нежные листочки берез и охристые ладони каштанов сливались в цветомузыку. От нее странно замирала внезапно прозревшая душа. Обострился слух: они вдруг услышали, как в кустах можжевельника под окнами щебечут воробьи. Услышали шепот настенных часов. Далеко-далеко, где-то на краю земли, поезд сказал «у-у-у» и пропал. Мир раскрылся любовникам так же, как они раскрылись друг другу, — бесстрашно и без границ. Расстелился и распахнулся. Исчезли четкие грани «ты» и «я», «твое» и «мое», растворились местоимения. Наступила всеоткрытость — четвертое измерение, ненадолго доступное только любящим…
Они лежали, отдыхая, но внутри отдыха зрело новое пламя. Оно грело, не обжигая. На этот огонь хотелось смотреть бесконечно. Бесконечно хотелось чувствовать его тепло. И потому, медленно разгораясь до размеров пожара, на них накатывало желание продолжать.