— А ежели фраер был большевик? — подыграл кто-то Лёхе.
— Туда ему и дорога, падле. Мякины ему краснопузые натолкали в котелок, вот он и полез, пропадлина, колхозное имущество спасать. И поджарился вместе с тем телёнком. Один скот подох за другую скотину. Безрогий — за рогатого. Да обои они… твари поганые.
Лёха с наслаждением издевался над погибшим и над самым святым — нашим социалистическим строем. И я, прочитав ту заметку, именно героическим посчитал поступок отважного колхозника — ведь он общественное, народное спасал, а не своё личное!
Долго ещё глумился над погибшим Лёха, и мне стало мучительно и оскорбительно слушать его: он всячески поносил не только бескорыстный порыв человека с высокими моральными качествами, но и большевистскую партию, правительство и даже самого Иосифа Виссарионовича! Он, подумать только, назвал его Усом и Паханом! Как свою ровню! Да он сумасшедший, этот Лёха! От злобы рехнулся.
Наконец его гнусная хула наскучила многим, и Лёху урезонили:
— Кончай, Обезьяна, выступать. Остохуело.
Но он далеко не сразу прекратил ругань, которая мне казалась бредом, — ведь такого я не слышал никогда за свои двадцать лет.
Всё ещё ошарашенный немыслимым потоком брани в адрес самого Хозяина, я не обратил внимания на то, что возле меня остановился тот фиксатый с круглой кошачьей физиономией.
— Ты чего у параши валяешься? Канай, мужик, на нары, места всем хватит. Или какой грешок за собой чувствуешь?
— Во-первых, параша по другую сторону. Во-вторых, мне и здесь неплохо. В-третьих, надзиратели предупредили, чтобы я постоянно у порога находился, — меня в любой момент могут отсюда дёрнуть. Я тут временно, без постановления. И к твоему сведению: я за собой ничего не чувствую, никаких грехов.
— Во-первых, во-вторых, — скривил презрительно губы молодой блатарь. — Порчак… Шпилить[124] будешь? Стиры[125] есть…
Он с ловкостью фокусника поднёс к моим глазам соединённые ладони, раскрыл их, предъявив колоду миниатюрных самодельных карт.
— В карты не играю. Вообще.
— Вообще, — с обидой и злобой передразнил меня фиксатый. — Фраерюга штампованный!
Он пнул меня в голень и, злобно вращая глазами и скрипя зубами (один из приёмов запугивания), нехотя удалился.
Но вслед за ним появился парень лет тридцати и с совершенно дурацкой физиономией. Я принял бы его за деревенского недоумка, сколько их, несчастных, болталось по лагерям и тюрьмам, если б не его хитрые и проницательные глазёнки. Этот представился: Вася. Предложение его не отличалось от предыдущего — он подначивал попытать счастье в двадцать одно. И к отказу моему отнёсся терпимо. Я категорически заявил, что ни с кем ни на что играть не буду.