— О чём мы с тобой говорили? О вещах материальных и нематериальных, существующих лишь в нашем воображении. Так вот. Бог существует лишь в воображении некоторых людей.
— Есть люди, им Бог являлся.
— Это всё — бред, Коля. Религия — это своеобразное сумасшествие. Если молиться день и ночь и лоб об пол разбивать, то тебе не только Бог явится, а и чёрт-те что. Это состояние порождает галлюцинации, понимаешь?
— Нет.
— Ну вот, я ж тебе говорил, что нам трудно понять друг друга. Я так рассуждаю: если бы Бог существовал, а ты его называешь всемогущим, то разве он допустил бы, чтобы люди творили такие несправедливости? Если он есть, то почему не заставит всех людей поступать разумно, справедливо: не обижать понапрасну, не насиловать, не мучить, не убивать… А разве разумно то, что делают с нами, загнав в тюрьмы и лагеря? Почему твой Бог не вступился, когда тебя судили? Ведь ты отказался нарушить одну из заповедей Бога. А то, что в лагере творится, это справедливо, по-божески?
Волнение охватывало меня больше и больше.
— А то, что на грешной нашей земле творится, сам говоришь, всё происходит как бы с согласия самого Бога — справедливого, доброго, всесильного и так далее. Как же так получается? Нелогично.
Колю ничуть не смутили мои доводы.
— То не Бог творит, а людыны. По своему неразумению и неверию. И по наущению бесов. Бог дал человеку заповеди: не убий, не укради, не клевещи, не завидуй, но возлюби ближнего, и даже врага своего, как самого себя…
— Бесы, нечистая сила! Бабу Ягу ещё помяни. Чушь всё это, Коля, — самоуверенно заявил я. — Как это — не убей? А врага? Если бы мы не убивали фашистов, то, что они с нами сделали б? Всех в майданеках да освенцимах подушили б, да в бабьих ярах закопали. Или: как я могу любить хлебореза, который жухает от моей пайки; повара, крадущего из моего приварка; блатных, что грабят меня и заставляют ишачить на себя, как какого-нибудь римского раба? Как я всех их могу любить?
— А ты их прости, — промолвил, широко улыбаясь, Коля. — И полюбишь.
— Что ты такое несёшь? — не выдержал я. — Это же — бред! Любить можно девушку. Ну, родителей, родных. Друзей. А врагов-то — с чего ради? Не понимаю.
— А ты пойми. А не понимаешь — поверь слову Бога нашего Иисуса Христа. Сердцем поверь, — радостно объяснял он.
— Да не могу я во всякую ахинею верить, — возмутился я. — Ты, что, совсем меня за дурака держишь, за слабоумного?
Коля смутился.
— Я этого не говорю. Ты говоришь.
— Не говоришь, но получается именно так. «Полюби, как самого себя»… С чего ради я должен любить какого-нибудь эсэсовца, который, может, десятки невинных людей расстрелял. Или бендеровца. На красноярской пересылке одного желтоблакитного разоблачили, случайно один бывший партизан узнал. Я, правда, того бендеровца не бил, но другие дубасили от души и чем попало. А он кричал: «Люди, я тилько у душегубци двери отгэпывал и загэпывал! Не виноват я!» Рожа фашистская! Дидом Хамецем звали. Он только в душегубке двери открывал и закрывал, людей в машину загонял и трупы из неё вытаскивал. И — не виноват! Скажи сам: можно такую мразь любить, как самого себя? Того дида Хамеца, как его замляки называли.