Сегодня нам повезло — все цифры сошлись с первого счёта. К тому же, удивительно, никого не опустили в трюм. Наверное, такое случилось первый раз за время моего пребывания в штрафном лагере. А я здесь мантулил семнадцатый день второго месяца.
— Не узнаёшь? — обречённо, еле слышно повторил Балерина и опустил гнойные глаза с воспалёнными веками.
Саднящая жалость к этому растоптанному существу, почти полностью утратившему человеческий облик, заныла внутри меня, замозжила.
Я отрицательно покачал головой, рассматривая испитое костлявое лицо юноши, покрытое корястяными болячками, островками вздыбившимися сквозь слой грязи. Его не пускали в баню, гнали как заразного. В умывальник же затаскивали только для того, чтобы надругаться. Причём зачастую «хором» — вдвоём, втроём… А после он под улюлюканье, не поднимая глаз и придерживая драные ватные брюки с оторванными пуговицами, брёл к своему всегда мокрому лежбищу: то ли он и его предшественники недержанием мочи страдали, то ли озорники-пакостники отливали не в ёмкость, а на его матрасик. Он ложился на него — между бочкой и обледенелой стеной, сложенной из сизого плитняка.
И в какой-то миг, глядя в лицо изгоя, я понял, что передо мной — Гундосик.
— Генка, — ты?
Гундосик быстро приложил палец к губам, тоже обмётанным гнойными коростами. Не удивительно, что я с таким трудом признал Генку, настолько он внешне неузнаваемо изменился за минувшие годы: вытянулся и не то чтобы исхудал — истончился. И напоминал мне белый отломленный картофельный росток из тёмного подпола.
Я оглянулся, к нам стремительно приближался знакомый мне зек — крысятник Рудик Дураська.
— Давай, давай, клей, — поощрительно понукнул меня Рудик, шаря в своей ширинке. — Балериночка и за полпайки очко подставит.
Дурасик стал оправляться, нарочно брызгая на Генку. Я с неожиданно вскипевшей во мне ненавистью выпалил гадливо улыбавшемуся Рудику:
— Ну и скотина ты…
— Чево? Чево ты на меня, как Ленин на буржуазию, кнокаешь?
— Гляди, куда ссышь, — сказал я откровенно зло, — скотина…
Крысятник взглянул на Гундосика с таким равнодушием, как на поганую бочку.
— Ебать его в рот…
— Козёл! — не удержался я. — Чем ты его лучше? Крысятник!
— Ты чего, падло? — взъелся Рудик, которого я спугнул позавчерашней ночью, — он пытался вырезать из кармана куртки письмо моей матери. Написанное на пергаментной бумаге, оно похрустывало при ощупывании. Этот упырь, приняв его за новую купюру, распластал самодельной «мойкой» мою куртку. И как ни осторожно старался «помыть» меня крысятник, — так в лагере называли тех, кто на свой риск самостоятельно промышлял воровством у зеков же, — и как ни крепко спал я после каторжно-трудового дня, очнулся-таки от вязких пут сна и увидел перед лицом своим жутко-пристально уставившегося мне в глаза негодяя. Я сразу почувствовал, что происходит что-то неладное, и громко спросил: