…После развода, когда жилая зона опустела и в ней стало тихо, хлопнул выстрел с одной из вышек. Когда к месту ЧП прибежали вохровцы, то обнаружили на свежевскопанной контрольной полосе окровавленное тело нарушителя, сжимавшего в пальцах окурок. Пуля вонзилась в спину, под лопаткой, и вышла под соском, зарывшись в ухоженную землю запретки.
Во время вечернего обхода Борис Алексеевич сделал пострадавшему (у него оказалась простая русская фамилия Васильев) инъекцию морфия, который у него не удалось отнять блатным, основным потребителям мэсэчевских наркотиков, и попросил меня не отлучаться. И я, нарушив режим, не вернулся в барак, а прикорнул тут же, на топчане. И немного подремал. А утром заявился к бригадиру с опасением: вдруг надзиратели засекли? Однако — обошлось. Да и бугор знал, что я в больничке.
На работе я то и дело мысленно возвращался к раненому. Меня тревожил один вопрос: выживет ли? Вспомнились его мертвенно-серое лицо и что-то шепчущие белые губы.
С объекта забежал в палату: жив! Выяснились и некоторые подробности происшествия. Заметив непорядок — окурок на чистом месте, — Восьмерила устремился к нему, не признавая, как всегда, никаких заграждений. Но стрелок, какой-то молодой солдатик из кавказцев, плохо говоривший по-русски, то ли не сообразил, кто полез в запретку, — о сигнальщике ему наверняка рассказывали, то ли решил выполнить свой служебный долг точно в соответствии с уставом, то ли ему просто захотелось поразить живую мишень, словом, пальнул в спину нарушителю. И не промахнулся.
Для меня так и остались неизвестными результаты расследования этого случая. Допускаю, что солдат, стрелявший в больного, получил благодарность от начальства — ходила такая байка по лагерю. И ещё в байке говорилось, что от товарищей тот бдительный страж схлопотал лишь укоры. Может быть. Рассказывали зеки, что кое-кто из вышкарей специально бросал в запретку всякий мусор: окурки, пачки из-под махорки и прочее, чтобы привлечь внимание Восьмерилы. А когда он оказывался рядом, ему бросали куски хлеба. И я тогда сделал вывод, что даже в среде так называемой псарни встречаются добрые люди. Не в пример нам, зекам. Впрочем, и среди заключённых настоящие люди тоже встречались. Не часто. Иногда. Редко. Взять того же Восьмерилу. Хотя его вроде бы и за человека не считали, но ведь подкармливал же кто-то. На кухне, например. Но бывало, что ему из горячего не доставалось ничего. От повара зависело, от раздатчика.
Теперь я почти каждый вечер отправлялся к больному — к Восьмериле. Кормил. И судно под него ставил. И вытаскивал. Всё это мне было не в тягость. И я видел Гену, так его звали, каждый день — вблизи. Он не всегда отзывался на своё имя. Никаких жалоб на боли я от него не слышал. Возможно, он их и не чувствовал. Вовсе.