— Приманиваешь шакальё, а я — в ответе. Крысятник обнаглел. Даже у больного беспомощного человека внаглую кусок украл. У Комиссара.
— Не мандражи,[68] пацан.
— Чего — не мандражи? Мне надоело свои кровные отдавать. Я ведь не женат на дочке миллионера…
Это я не сам придумал о дочери миллионера. Крылатое выражение. Лагерный фольклор. Записать бы, да некогда.
Парень ухмыльнулся.
— Если эту пайку не ты скоммуниздишь, — не мечи икру.[69] Кому-то урок будет.
— Я тебя предупредил: поступай, как знаешь.
«Как же он собирается поймать крысятника? — раздумывал я. — Если привязать к руке… За бечёвку. Так срезать могут, не почувствуешь. Даже если не спишь. Фокусники!»
После ужина, когда все вернулись в землянку, возле входа встали четверо крепких мужиков из грабарской[70] бригады. Один из них объявил:
— Никому из палатки не выходить!
И начал с меня:
— А ну, дневальный, открывай хлебальник.
— Зачем?
— Открывай-открывай. По-хорошему, и поширше. А то сами раззявим.
Я разинул рот, и они заглянули в него.
— Ты, — показал детина мозолистым пальцем на моего соседа по нарам.
Они не пропустили даже Комиссара.
— А ты куда? — уцепил за рукав куртки один из проверяющих устремившегося к выходу того самого шустряка, что не понравился мне своей чрезмерной подвижностью. Я напрягся: неужели угадал тогда? А ведь он подходил, сочувствовал мне. Ободрял, ухмыляясь.
— В сортир, — вызывающим тоном ответил шустрячок.
— Потерпишь.
— На нары нахезаю.[71]
— Раскрывай хлебальник!
Он подчинился.
— Беги, пока не обхезался, — разрешил проверявший.
— Кто зайдёт, не отпускайте, — распорядился один из проверявших. К входу сразу устремилось несколько добровольцев.
Я с интересом ждал, чем этот странный осмотр завершится. Глупость какая-то. Если кто-то слопал ту пайку, то чего в рты заглядывать? Не застрял ли колышек в зубах? Которым хлеборезы пришпиливали крохотные довески к пайке якобы для точного веса?
Каким же недогадливым я оказался!
Вскоре раздался восклик:
— Ах ты, погань! Шакалюга!
И тут же последовали звуки ударов. Их перекрыл страшный вопль. Так ревёт зверь, чуя смертельную угрозу:
— Зар-р-режу, па-а-длы![72]
На вопяшего навалилась груда тел. Он успел крикнуть ещё раз. От нестерпимой боли, наверное. Мне подумалось, что ему вывернули руки. Или сломали рёбра.
Его выбросили в проход между нар. Кого, я не видел. Сразу возникла сутолока. Все лезли, отталкивая друг друга, туда, где находилась жертва. Месили только ногами. До меня доносились глухие удары. Такие же звуки, наверное, раздавались, когда меня пытали оперативники седьмого отделения милиции двадцать шестого февраля, принуждая к добровольному признанию в совершении многочисленных преступлений, совершённых кем-то.