И на этот раз, как положено, на горизонте появился парус, и все потерпевшие кораблекрушение, смеясь и плача, устремились к берегу в надежде покинуть негостеприимный остров. И вот, в тот самый момент, когда старший, убеленный сединами меланхолик, весь выгнувшись от сосредоточенного вглядывания, протянул руку в сторону моря и произнес «корабль», когда все мы, почувствовав подступающий к горлу комок, приготовились к счастливой развязке, внезапно раздался треск, и на сцену (прямо настоящий Deus ex machina!) солдатиком спрыгнул вождь людоедов — точно с неба свалился. Он сорвал с шеи будильник, выдернул из носа кольцо, вытащил перья из волос и крикнул во все горло:
— Завтра отъезд!
Мы были так потрясены, что сначала даже и не поняли, шутка это или правда. Но дикарь продолжал:
— Я говорю серьезно, а не по пьесе, на этот раз точно! Прислали телеграмму, завтра едем домой!
Тут уж мы все, все итальянцы — актеры, зрители, статисты, — смели с дороги перепуганных русских, ничего не понявших из этой, не предусмотренной по пьесе, сцены, и толпой ринулись вон из «Покатого зала», на ходу возбужденно перебрасываясь вопросами, на которые ни у кого не было ответов. На улице мы увидели полковника в окружении наших. Полковник кивал головой, и тогда все поверили, что час действительно настал. В эту ночь никто не ложился. Мы разожгли в лесу костры и до самого рассвета пели, танцевали, рассказывали друг другу о пережитом, вспоминали потерянных товарищей, потому что не дано человеку испытывать радость без боли.
Утром, когда Красный дом гудел как разворошенный улей, мы увидели на дороге легковой автомобиль, он направлялся в нашу сторону. Мы удивились, потому что машины сюда редко заезжали, а уж тем более гражданские. Доехав до лагеря, машина сбавила ход, повернула к Красному дому и, подпрыгнув несколько раз на заросших осокой кочках, остановилась перед входом. В проржавевшем, разбитом, с покореженными рессорами автомобиле итальянцы сразу же узнали «фиат 500 А», свой родной «тополино».
Из машины, моментально окруженной толпой зевак, начал с огромным трудом вылезать необычный пассажир. Пока он вылезал, мы успели его рассмотреть: огромный, плотный, краснолицый, в советской военной форме никогда не виданного нами образца — генерал или маршал по меньшей мере, а может, даже и генералиссимус! Наконец он вылез, и маленькая машина приподнялась примерно на ладонь, а рессоры скрипнули, словно издали вздох облегчения. Человек был в полном смысле слова больше машины, и непонятно, каким образом он мог в ней уместиться. Но он еще больше увеличился в размерах, когда вынул из машины длинную, до пят, кавалерийскую бурку с деревянными распорками под каждым плечом, небрежным отработанным движением, свидетельствующим о привычке носить этот наряд, вывернул ее на лицевую сторону и накинул на себя, отчего его монументальность обрела форму прямоугольника высотой в два и шириной в один метр, поразительным образом повторяющего пропорции фасада Красного дома. Когда он шел между двумя рядами ошеломленных зрителей, то возвышался над ними на целую голову. Все гадали, как же он, такой широкий, пройдет в дверь? Но он сложил за спиной свои черные крылья и прошел.