Передышка (Леви) - страница 133
Я с удивлением поймал себя на том, что в череде наглухо затворенных, безликих лиц пытаюсь отыскать совсем другие, хорошо знакомые лица, лица людей с именами, которые не могли не знать, не могли не помнить, не могли не осознавать; лица тех, кто отдавал и выполнял приказы, убивал, унижал, развращал. Но я не нашел. Не им, а совсем другим, немногим праведникам, придется за них ответить.
Если в Собе к нам присоединился всего один человек, то после Мюнхена мы обнаружили, что нас стало больше на целый вагон: в составе их было теперь не шестьдесят, как раньше, а шестьдесят один. К поезду, который вез нас в Италию, прицепили вагон с молодыми евреями, юношами и девушками из разных стран Восточной Европы. Все не старше двадцати лет, они вели себя на редкость уверенно и решительно. Это были молодые сионисты, они направлялись в Израиль и использовали любые пути и любые средства, чтобы достичь своей цели — добраться до Бари, где их ждал корабль. Вагон они купили и, ни у кого не спрашивая разрешения, прицепили, как будто это в порядке вещей, к нашему поезду — а что тут, собственно, такого? Я удивлялся, но они в ответ только смеялись.
— Разве Гитлер не умер? — сказал мне их вожак, юноша с ястребиным взглядом.
Они чувствовали себя безмерно свободными и сильными, хозяевами мира и собственной судьбы.
Миновав Гармиш-Партенкирхен, мы к вечеру добрались до Миттенвальда, расположенного в горах на границе с Австрией, и там, в полуразрушенном спортивном лагере, заночевали. Это была наша последняя холодная ночь. На следующий день поезд спустился в Инсбрук, и в него хлынули итальянские контрабандисты, которые, восполняя отсутствие официальных лиц, поздравили нас с возвращением на родину и щедро одарили шоколадом, граппой и табаком.
На подъеме к итальянской границе поезд, измученный еще больше, чем мы, разорвался пополам, словно туго натянутый канат. Кое-кто оказался ранен, и это было наше последнее приключение. Ночью мы миновали Бреннерский перевал, который проезжали в обратном направлении двадцать месяцев назад, когда нас депортировали. Товарищи, на чью долю выпало меньше испытаний, отметили это событие шумным весельем, Леонардо и я, подавленные воспоминаниями, — молчанием. Из шестисот пятидесяти, увезенных тогда, мы возвращались втроем. Что нас ждет дома? Можно ли сосчитать утраты, которые мы понесли за двадцать месяцев? Да и сами мы разве не разъедены изнутри, разве не опустошены? Мы возвращались богаче или беднее, чем были, крепче или слабее? Не потух ли и в нас свет окончательно? Этого мы не знали, зато знали, что на пороге родного дома нас ждало испытание, и думали о нем со страхом, ибо не ведали, предвещает оно добро или зло. Мы чувствовали, что усталая кровь в наших жилах отравлена ядом Освенцима: где нам найти силы, чтобы вернуться к жизни, преодолеть барьер, пробиться сквозь заросли, которые всегда встают стеной вокруг заброшенных домов, опустевших жилищ? Скоро, уже завтра, нам предстоит бой с еще неведомыми врагами, вокруг и внутри нас, но каким оружием мы будем сражаться, хватит ли нам мужества и воли? Мы чувствовали себя дряхлыми, как мир; страшные воспоминания лагерного года подавляли нас, изнуряли, лишали уверенности в себе. Месяцы странствий после освобождения по окраинам цивилизации хоть и были нелегкими, но воспринимались сейчас как передышка, как краткий миг безграничной свободы, посланный свыше, неповторимый дар судьбы.