Поблагодарив меня официальным тоном и заверив, что передаст мои комплименты всем участникам концерта, Марья с учительской назидательностью и даже надменностью сообщила, что в Советском Союзе танец и пение, а также декламация — обязательные школьные предметы, что каждый настоящий гражданин обязан развивать заложенные в нем природой таланты, что театр — один самых великолепных инструментов коллективного воспитания, и так далее, и тому подобное. У меня перед глазами еще стояли живые и веселые сцены вчерашнего концерта, поэтому педагогические банальности, излагаемые Марьей, вызвали у меня раздражение.
Тем более что у самой Марьи («сумасшедшей старухи», по словам восемнадцатилетней Галины) было и второе лицо, совсем непохожее на официальное: по рассказам очевидцев, после концерта она до глубокой ночи пила, как прорва, и плясала, как вакханка, доводя до изнеможения одного партнера за другим, словно бешеный всадник, загоняющий лошадь за лошадью.
С окончанием войны и победой было связано еще одно событие, которое, хоть я и не был его непосредственным участником, едва не стоило мне жизни. В середине мая состоялся футбольный матч между командой Катовиц и командой итальянцев.
На самом деле речь в данном случае шла о реванше: первая игра прошла без всякой помпы двумя-тремя неделями раньше и завершилась разгромом поляков, но в тот раз нашим противостояла бесцветная команда, наспех собранная из местных шахтеров.
Теперь же, мечтая отыграться, поляки выставили первоклассный состав: пронесся слух, будто нескольких игроков, включая вратаря, специально привезли из Варшавы, тогда как итальянцы, увы, ничего подобного позволить себе не могли.
Вратарь ошеломил всех. Длинный как жердь, белобрысый, впалая грудь, во всем облике что-то презрительно-ленивое, шпанистое. Он и не думал демонстрировать профессиональную реакцию, не метался в воротах на пружинных ногах, а стоял, привалившись к боковой штанге, и всем своим оскорбленным и одновременно оскорбительным видом давал понять, что, присутствуя на игре, оказывает всем великое одолжение. Однако в тех редких случаях, когда мяч после удара кого-нибудь из итальянцев летел в ворота, вратарь, будто случайно, без резких движений, оказывался в нужном месте, поднимал длиннющую руку, которая, словно выпущенные улиткой рожки, казалась такой же подвижной и клейкой, и мяч, независимо от силы удара, буквально прилипал к ней, после чего соскальзывал белобрысому на грудь, потом на живот и уже по ноге — на землю. Другую руку он на протяжении всей игры держал в кармане и ни разу ею не воспользовался.