Этот мифический процесс прочно засел в затуманенной памяти Заката; он вспоминает и говорит о нем ежеминутно и часто после ужина заставляет всех нас в нем участвовать, превращая его в своего рода мистерию. Ты будешь председателем суда, говорит он, распределяя роли, ты прокурором, ты секретарем, вы присяжными заседателями, а вы публикой. Обвиняемого и одновременно адвоката обвиняемого он всегда играет сам. Его длинные монологи следуют после реплики каждого персонажа, причем бурному потоку высокопарных слов неизменно предшествует пояснение («в сторону»), что предумышечным называется убийство, когда нож вонзается не в грудь и не в живот, а в мышцу между сердцем и подмышкой, это не так жестоко.
Его возбужденная безостановочная речь длится не меньше часа, со лба капает самый натуральный пот, и в заключение, широким взмахом перекинув через левое плечо воображаемую мантию, он восклицает:
— Кыш, кыш, змеи ползучие, вливайте свой яд в другие души!
Туринец Краверо — третий из тех, кто побывал в Сан-Витторе, но, в отличие от остальных, он, без сомнения, самый настоящий, стопроцентный, неподдельный мошенник, редко встречающийся экземпляр. Его деятельность, кажется, могла бы неплохо иллюстрировать теоретические положения уголовного кодекса. Ему знакомы все итальянские тюрьмы, поскольку в Италии он промышлял воровством, разбоем и сутенерством, о чем рассказывает не только без стеснения, но даже с гордостью. Владея подобными профессиями, и в Германии можно неплохо устроиться. Попав в Берлин, он всего месяц проработал в «Организации Тодта», а потом сбежал и без труда натурализовался в местной криминальной среде.
После недолгих поисков он нашел преуспевающую вдову и предложил ей свою помощь. Имея опыт, он поставлял клиентов, занимался финансами, улаживал спорные вопросы, нередко и с помощью ножа. Она за это приютила его у себя, и он, несмотря на языковые трудности и странные привычки своей подопечной, чувствовал себя у нее в доме вполне уютно.
Когда русские подошли к Берлину, Краверо, не любивший беспорядков, бросил женщину на произвол судьбы и, несмотря на ее слезы, снялся с якоря. Но быстрое наступление русских догнало его, и он, перемещаясь из лагеря в лагерь, попал наконец в Катовицы, где, впрочем, не задержался. Он стал первым среди итальянцев, кто решил добираться домой самостоятельно. Привыкший жить вне каких бы то ни было законов, он не слишком беспокоился, как без денег и документов преодолеет полторы тысячи километров пути и пересечет многочисленные границы.
Он держал путь в Турин и сам любезно предложил мне отвезти письмо моим домашним. Согласившись, я, как выяснилось впоследствии, поступил необдуманно, но я всегда был доверчив, к тому же польская почта не работала, а Марья Федоровна, когда я попросил ее отправить за мой счет письмо в западную страну, побледнела и переменила тему разговора.