Он доходит до угла Чебоксарской - легкий шелест за спиной...
Он резко оборачивается.
Никого.
Только легкий ветер гонит наискосок через улицу скомканную бумажку.
Она останавливается около его ног.
Он наклоняется, поднимает ее, разворачивает.
Бумага пуста.
На ней ничего не написано.
Опустив голову, медленно бредет он по Сенной, по Стрелецкой, мимо архиерейского дома. Вот и Венец - высокая волжская набережная, знаменитое симбирское место. Земные дали необозримо падают отсюда, с обрывистой кручи, на три стороны света: север, восток, юг. Нескончаемо проносит Волга мимо Симбирского холма воды всей России. Степные левобережные ветры пылят вдалеке мифическими скоплениями конницы, будто надвигаются орды непокоренных кочевников.
...Даль встрепенулась, вздрогнула, изменилась незримо, удвоилась. Словно вдвинулась в нее еще одна панорама - знакомая, полузабытая. Уже не Симбирское Заволжье, а нижегородские заливные луга, если смотреть от Кремля, с откоса, видятся за рекой.
Он бросил быстрый взгляд влево: краснокирпичные, крепкогрудые башни Нижегородского Кремля лобасто нависали над Симбирским Венцом, кряжистые кремлевские стены спускались в Подгорье, брали под защиту Мингалеевские сады, окружали займище, терялись в тумане.
Да, сомнений не было, он стоял и на Венце и на Нижегородском откосе одновременно. Он находился сразу и в Симбирске и в Нижнем Новгороде. Нижний был его родиной. Здесь, рядом с откосом, всего в нескольких шагах от Кремля, на Благовещенской площади, в здании мужской гимназии, будущий революционер Александр Ульянов впервые увидел белый свет двадцать один год назад. Здесь, на волжском откосе, гуляя с няней, он делал свои первые шаги, и широкое луговое нижегородское левобережье было первой картиной большого земного мира, первым зрительным образом родины, который запечатлелся в его памяти и сознании, как и все самое первое, наиболее сильно и ярко.
...Издалека слабо донеслось нестройное пение. Разрозненные мужские голоса вели протяжную унылую мелодию. Ходила песня где-то за невидимой чертой, просилась на глаза, приближалась.
Голоса крепли, плотнее сбивались друг к другу.
Мелодия выравнивалась. Чей-то могучий бас вырвался вперед, собирая вокруг себя подголоски, повел уверенно, переливчато, раскатисто.
Из-за Коромысловой башни Кремля, плескаясь парусами, лебедино возникла на стрежне крутогрудая ладья.
Гребцы дружно правили прямо к Венцу, в две дюжины разбойных глоток играли ватажную.
Ладья была еще похожа на гигантскую стрекозу. Взмах многих весел с каждого борта, и мгновенно отражается солнце на мокрых веслах, как в прозрачных перепончатых крыльях. И еще взмах. И еще. И еще. И плывет ладья, и летит...