Он говорил небрежно и бесцеремонно, словно объясняя очевидное группе подростков, у него был самоуверенный тон человека, который знает, что его моральные принципы не подлежат сомнению.
Реардэн смотрел на брата, словно изучал увиденный впервые в жизни предмет. Где-то в глубине его сознания ровно и нежно пульсировал голос, вопрошающий: «По какому праву? По какому моральному кодексу? По каким нормам?»
— Филипп, — произнес Реардэн, не повышая голоса, — произнеси еще раз что-нибудь подобное и окажешься на улице — прямо сейчас, в костюме, что на тебе, с мелочью в кармане.
Не последовало ни звука, ни движения. Реардэн заметил, что безмолвие и неподвижность троих людей, сидящих перед ним, не были удивлением. Ошеломленное выражение на их лицах не было шоком от внезапного разрыва бомбы, это была реакция людей, знающих, что они играют с огнем. Не последовало ни протестующих выкриков, ни вопросов; они знали, что он имел в виду, и знали, что это означало. Смутное отвращение подсказывало ему, что они знали об этом задолго до того, как он сказал.
— Неужели ты способен вышвырнуть на улицу собственного брата? — наконец произнесла мать; это был не протест, а мольба.
— Еще как способен.
— Но он твой брат… Это что-нибудь значит для тебя?
— Нет.
— Может быть, временами он заходит слишком далеко, но это всего лишь беспредметный разговор, современная болтовня, он сам не понимает, что говорит.
— Так пусть поймет.
— Не будь так жесток к нему… он младше тебя и… слабее. Он… Генри, не смотри на меня так. Никогда не видела у тебя такого взгляда… Не надо его пугать. Ты же знаешь, что нужен ему.
— А он об этом знает?
— Ты не должен быть жесток к человеку, который нуждается в тебе, это будет терзать твою совесть всю оставшуюся жизнь.
— Не будет.
— Ты всегда был так добр, Генри.
— Я не добр.
— У тебя всегда была жалость.
— Теперь нет.
— Хороший человек умеет прощать.
— Я не умею.
— Не заставляй меня думать, что ты эгоист.
— Я эгоист.
Филипп переводил взгляд с матери на Реардэна. Он был похож на человека, который думал, что стоит на прочном граните, и вдруг обнаружил, что это тонкий лед, с грохотом трескающийся вокруг.
— Но я… — Он запнулся и замолк, его голос звучал как шаги, проверяющие лед на прочность. — Разве я не имею свободы слова?
— В собственном доме. Не в моем.
— Разве у меня нет права на собственные мысли?
— Только за собственный счет. Не за мой.
— Ты не терпишь расхождения во мнениях?
— Не тогда, когда я оплачиваю счета.
— Ты ничем, кроме денег, не интересуешься?
— Интересуюсь. Тем, что это мои деньги.
— И ты не хочешь принять во внимание другие вы… — Он чуть не сказал «высокие», но передумал. — Другие аспекты?