— Не разрешает? — осторожно спросил Борисов, когда Мещерин положил трубку.
Тот мрачно взглянул на него, но ничего не ответил, потянулся к табакерке.
— А что было в августе сорок первого, товарищ капитан? — поинтересовался Рачков, — Не расскажете? Или нельзя?
Константин Александрович в раздумье раскуривал папиросу.
— Почему же? Но… такое лучше не вспоминать. Михаил укоризненно посмотрел на штурмана. Тот понял его взгляд по-своему. И, стараясь вызвать комэска на откровенность, многозначительно проговорил:
— В сорок первом, конечно, было тяжело. Но так было не только на Балтике. Везде.
— Нет, лейтенант, не везде! — серые глаза Мещерина буравчиками сверлили Рачкова. — При отходе из Таллина погибло несколько десятков наших транспортов и кораблей. Такой трагедии нигде не было, — комэск замолчал и сердито засопел папиросой. От внимания не ускользнуло, как после его слов вытянулись лица летчиков, не сразу понял причину такой реакции. Потом догадался: молодежь, конечно, была наслышана о больших потерях в том августовском переходе из Таллина в Кронштадт, но подробностей не знала, так как их тщательно скрывали, чтобы они не действовали на бойцов деморализующе, он же в запальчивости проговорился и тотчас увидел их удручающее действие на молодые сердца. А ведь ему хотелось другого, передать своим питомцам те чувства гнева, жажду мести, которыми наполнялась его душа при одном воспоминании о той трагедии.
И Константин Александрович заговорил спокойно, обстоятельно:
— Наш флот не собирался покидать свою главную базу в Таллине. Но так уж сложилось на сухопутном фронте. Фашисты прорвались северо-восточнее Риги и вышли на побережье Финского залива в районе Кунда, установили там тяжелую артиллерию и расстреливали все, что появлялось на заливе. А тут еще их авиация, мины! Потому прорыв на Кронштадт и был таким трудным. Наша авиация — та, что осталась после первых боев, — была перебазирована под Ленинград и на эти аэродромы, где мы сейчас. А разве те наши истребители могли отсюда лететь до Таллина? В общем, корабли на переходе остались без воздушного прикрытия… А тут еще шторм разразился!.. Трудно было. Все же полторы сотни судов и почти все боевые корабли прорвались. Мы, уцелевшие тогда, поклялись кровью погибших отомстить фашистам. За всех! Теперь пробил наш час! Этого я и хочу, чтобы каждый из вас понял! — комэск стукнул кулаком по столу.
Поршень-пепельница опрокинулась, окурки рассыпались, Некоторое время Мещерин бездумно смотрел на гору окурков. Лицо, искаженное гримасой гнева, посуровело еще больше. Летчик сломал недокуренную папиросу и бросил в груду. Потом грузно поднялся и, тяжело переступая, вышел из землянки.