– После всего это счастливый конец, правда? – услышал я ее слова в какой-то миг, словно она читала мои мысли, или словно бы не я, а она листали в моем мозгу эти беспорядочные туманные предположения.
Она нежно улыбнулась:
– Как в фильмах.
– Как в фильмах, – повторил я, выходя наконец из своего безмолвного оцепенения, хотя подумал и чуть не сказал: «Как в некоторых фильмах».
По тому, как вдруг мне стало неуютно в этом кабинете; я отчетливо понимал, что мы сказали все, что нужно было сказать, и, испугавшись, что разговор соскользнет на неприятные для меня темы, я взглянул на часы и сказал:
– Ладно, кажется, мне пора.
– Уже? – спросила Луиза удивленно и с некоторым разочарованием. – Ты мне даже не рассказал, как твои дела.
– Тут особо нечего рассказывать, – заверил я, вставая и изображая улыбку, безразлично махнув рукой; затем я вновь солгал: – Все более или менее как обычно. У меня скоро заседание кафедры. Если я сейчас не уйду, то опоздаю.
Луиза настояла, чтобы проводить меня до выхода. Пока мы спускались на лифте на первый этаж и шли по коридору со стеклянными стенами, мы договорились, что она мне позвонит, чтобы начать оформлять развод. Потом, дабы нарушить неловкое молчание, я рассказал, как был здесь в последний раз, вспомнил, на какой конференции я присутствовал, похвалил изменения, произошедшие на факультете; я также спросил Луизу про ее брата и мать.
– Она нездорова, – ответила она, имея в виду мать.
– Мне говорил Хуан Луис, – припомнил я, ощущая в желудке невыразимую пустоту разочарования. – Надеюсь, ничего серьезного.
Луиза остановилась посреди вестибюля, перед киоском. Она спросила:
– Ты слышал что-нибудь про болезнь Альцгеймера?
Она рассказала мне про эту болезнь, описала некоторые симптомы, объяснила, что процесс деградации развивается медленно, болезненно и необратимо. Луиза холодным, тоном с профессиональной отрешенностью специалиста-невролога сыпала медицинской терминологией, а я вдруг почувствовал вкус пепла во рту и, кажется, пробормотал: «Мне очень жаль»; хотя более вероятно, что я промолчал. Зато я отчетливо помню, что подумал, будто споря с кем-то: «Не бывает счастливых концов; а если и бывает, то это не конец».
У дверей факультета мы распрощались; два поцелуя.
– До скорого, – произнесла Луиза рассеянно; казалось, она все еще думает о болезни матери; казалось, она прощается не со мной, а с кем-то другим. – Я позвоню, когда адвокат назначит нам прийти.
Я начал подниматься по забитой машинами асфальтовой эспланаде, измученный и несчастный, стараясь не думать ни о чем и ни о ком; я поддался безутешной печали и глубокой обиде этой запоздалой зимы, воспринимая как личное оскорбление печально-серое хмурое утро, его промозглую сырость и гниловатый запах клоаки или заброшенной верфи, его холод и его страх, его однообразно-унылое небо, пустое и безграничное, подобное гигантской цинковой пластине, и когда я дошел до конца эспланады и собирался уже повернуть направо на аллею с платанами, я все еще чувствовал взгляд Луизы, прикованный к моей спине, но я не обернулся, потому что подумал, что, несмотря на расстояние, Луиза все еще сможет различить слезы, неотвратимо подступившие к глазам и увлажнившие мое лицо.