Вернулся помощник фельдшера с двумя стариками. Все вместе они подняли Годуна на руках и уложили в телегу, на заранее подостланное сено. Подвода тихонько тронулась, и Наташа, не зная, что ей дальше делать, шагнула вслед за телегой. Но фельдшер обернулся к ней и сказал, кивнув бороденкой:
— Ты можешь остаться, мы одни управимся.
Наташа робко переступила еще раза два-три и остановилась. Разогнувшись во весь рост, она только тут заметила, что пожар уже заглох, людские голоса стали тише, спокойнее и что над хутором уже занимался рассвет. От обугленного дома шел густой дурманный пар, и в носу щекотало гарью. Подле окон кучками валялось платье, мебель, посуда. У пожарной машины все еще копошились люди. На базах ревели и призывно помыкивали коровы.
Наташа вспомнила о своем хозяйстве и растерянно затопталась на месте. Пора выпускать из катуха овец, доить корову, но она не могла уйти домой. В то же время не могла и подойти к людям — ноги отказывались двигаться.
— Ты чего, Наташа, там делаешь, иди сюда! — услышала она чей-то ласковый женский голос.
Не веря своим ушам, Наташа повернулась на оклик, и взгляд ее упал на показавшегося в переулке Сергея. Тот шел какой-то неровной, разбитой походкой, непривычно горбясь. Набухшие тяжестью веки Наташи раздвинулись неестественно широко. Она вглядывалась в мрачное, серое, сразу же заострившееся Сергеево лицо, с сурово сдвинутыми обожженными бровями, и чувствовала, как глаза ее начинают заволакиваться слезами.
Вдруг под ногами у нее как бы покачнулась земля, и Наташа медленно, будто нехотя, присела на колени, раскинула руки и свалилась на прошлогодний, не оживленный весною куст лебеды с ломаными стеблями.
XII
Видно, Прасковье не суждено было так скоро, как ей хотелось бы, получить себе помощницу по хозяйству: и здесь, на новом поместье, в новом, восстановленном после пожара доме, ей долго еще пришлось женские дела управлять одной, без снохи.
И, видно, для Сергея с Наташей права оказалась поговорка, что счастье надо выстрадать. Последние события опять и надолго расстроили их дружбу.
Наташа, осунувшаяся, с синими полукружьями под глазами, стала жить и вовсе незаметно, тихо. Колхозная плантация, маленькое собственное хозяйство — вот и все, что она знала. Никаких игрищ, никаких развлечений. Сознательно выматывала себя на работе и этим хоть немного утишала душевную боль.
Чуть свет Наташа вскакивала с постели, оставляя иногда еще не просохшую от слез подушку, приносила из колодца воды, затопляла печку, стараясь постряпать не для себя, конечно, а для хворой матери, которую недавно привезла из больницы. (Мучилась мать, и уже не первый год, какою-то женской болезнью с трудным названием, да еще вдобавок сердечными приступами.) Потом Наташа доила и выпускала корову, выпускала овец и, кое-как перекусив, тут же с мотыгой на плече и пустым ведром у локтя спешила на плантацию — когда с подружками по звену, когда и в одиночку, если те мешкали почему-либо. Домой возвращалась уже в сумерках.