На мелкий шашечный паркет.
Она росла и, тьмой набухнув,
От жёлтых сплющенных икон
Шла коридором, ведшим в кухню,
И где-то там терялась. Он
Перелистал страницы снова
И бредить стал. И чем помочь,
Когда, как чёрт иль вий безбровый,
К окну снаружи липнет ночь,
Когда кругом — тоска безлюдья,
Когда — такие холода,
Что даже мерзнёт в звонком блюде
Вечор забытая вода?
И скучно, скучно так ему
Сидеть, в тепле укрыв колени,
Пока в отчаянном дыму,
Дрожа и корчась в исступленье,
Кипят последние поленья.
Он запахнул колени пледом,
Рукой скользнул на табурет,
Когда, очнувшися от бреда,
Нащупал глазом слабый свет
В камине. Сердце было радо
Той тишине. Светает — в пять.
Не постучавшись, без доклада
Ворвётся в двери день опять.
Вбегут докучливые люди,
Откроют шторы, и тогда
Всё в том же позабытом блюде
Чуть вздрогнет кольцами вода.
И новым шорохом единым
Растает на паркете тень,
И в оперенье лебедином
У ног её забьётся день…
Нет, нет — ему не надо света!
Следить, как падают дрова,
Когда по кромке табурета
Рука скользит едва-едва…
В утробе пламя жажду носит
Заметить тот порыв один,
Когда сухой рукой он бросит
рукопись в камин.
…Теперь он стар. Он всё прощает
И, прослезясь, глядит туда,
Где пламя жадно поглощает
Листы последнего труда.
1939?