Я задохнулась. Значит, Том рассказал обо всем Кромвелю? Если так, то что еще он обо мне наговорил? В ту минуту я была способна голыми руками задушить Сеймура, да и Кромвеля заодно, но, с другой стороны, мне предоставлялась возможность уехать отсюда, обрести пристанище и новую службу в сельской глуши, в Хэтфилд-хаусе. И я покидала этот кишевший скорпионами и демонами двор с не меньшей радостью, чем когда-то стремилась сюда.
Хэтфилд-хаус, графство Хартфордшир
На протяжении следующих двух лет душа моя постоянно болела о ней. Не об очаровательной крошке, принцессе Елизавете, а о ее старшей единокровной сестре. Марии Тюдор выделили самую тесную и сырую комнату в просторном Хэтфилд-хаусе (и в Генсдоне, и в Элтгеме, ибо мы периодически переезжали с места на место) и одну-единственную горничную — туповатую служанку. С Марией Тюдор обращались скорее как с прислугой, исполняя строжайший приказ королевы Анны, которая пыталась сломить упрямый дух принцессы. Но Мария, как и ее мать, не сдавалась. Прежде всего, она отказалась приседать в реверансе перед маленькой Елизаветой — чего та, впрочем, еще не понимала, а потому ей было все равно.
Я восхищалась Марией. Она была неизменно ласкова с рыжеволосой сестренкой, которая начала ходить, крепко держась за ее руку. Мария, как и я, очень любила детей. Я и сейчас вижу перед глазами эту картину: старшая сестра придерживает младшую, сидящую верхом на пони, и водит его кругами у входа во дворец, хотя королева Анна, если бы это увидела, впала бы в ярость. Лицо Марии озаряла улыбка всякий раз, когда малышка просила, чтобы ее взяли на руки, или пыталась неуверенно выговорить ее имя, коверкая его по-детски: «Мар-Мар». Я про себя очень гордилась тем, что меня дитя всегда называло ясно и четко: «Кэт».
Со всей осмотрительностью я старалась оказывать Марии молчаливую поддержку, и она, я знаю, была так же молчаливо за это признательна. И все же она угасала, худела, под глазами залегли черные тени. У нее были жуткие головные боли, которые она называла мигренями, а нерегулярные месячные истечения причиняли ей невыразимые страдания. Долгие часы Мария проводила, молясь на коленях в своей каморке, которая служила ей, наверное, единственным утешением. Меня мучило то, что заботливая королева Анна то и дело присылала или привозила сама красивые наряды для своей дочери, тогда как Мария ходила, по-моему, всегда в одном и том же черном платье, словно предвестница грядущих бед. Да, как я ни старалась временами подражать во всем королеве Анне, как ни восхищалась ею, все же я горько сожалела о девушке, которой досталась столь жестокосердая мачеха. Мария терпеть ее не могла и признавать не желала.