Расчищая место около ведра, прилаживаясь писать дневник, я думал о том, что вообще какая это страна особая, где шофера говорят о царях как о близких родственниках, старики знают все тайны вермахта, мороженщики рассуждают о Византии, а билетёрши и продавщицы видят тебя насквозь, читают по твоим глазам и зубам, как в открытой книге!.. И они все как будто живут сразу во всех временах!.. Об Иване Грозном говорят как о соседе, Петр I — словно их хаусмайстер… Сталин вообще из Кремля не выходил… У нас никто из молодежи дальше своего отца ничего не знает. А для русских — всё живо, всё сейчас и теперь, было не вчера, а сегодня утром, сейчас, действие идёт… Ну когда я в Германии говорю с киоскёром, как Самуилович, о таких вещах? Халло-халло-погода плохая-погода хорошая — и всё! А тут!.. Всё живо, движется, дышит…
А как тонко всё чувствуют, ощущают!.. Недаром в Берлине, в специальном борделе для девственников, работают исключительно русские девушки — они, как никто, могут понять человека, вникнуть в его проблемы, сопереживать, быть нежными и деликатными, не то что наши фурии… У них совесть большая, а у нас, немцев, маленькая — где была эта совесть, когда Гитлер бродил и всё брал?
И как Вы были правы, когда говорили, что человека очень легко сделать счастливым: достаточно приговорить его к казни, поставить к стенке, ударить в барабаны, а потом казнь отменить. Казнь отменяется! Казнь отменят себя! Вот и у меня… Только следы от этих железных нарукавников до сих пор краснеют…
Я расположился за столом, хотя ведро и мешало. На боку у него была такая дырявая зубатина, где когда-то что-то было прикирдычено. Но места достаточно, чтобы открыть дневник и увидеть, что уже два дня он не писан. Последнее, что там, — это очень живая Земфира, полуживые бабочки и еще живая индюшка в бане у дедушки Людвига, о чём я успел записать утром, до прихода нацистов… Если бы они не пришли — ничего бы не было… Вот и говори, что не фатумный рок правит миром!.. Если бы не выпал диктофон — не возник бы конь в бюро, взял бы свои 300 — и адьё!.. А если бы они пришли, а я не открыл бы дверь — не было бы камеры… А если бы не послушал Виталика — не было и бы нацистов… Если бы бы бы… Вот это великое «бы»!
Пока я прилаживался, вернулся сержант, и мы на досках открыли свёртки. О, тут всё, что надо, — и тёплые еще пирожки, и пиво, и даже треугольные, как шапочки Наполеона, чакрапури с сыром. Пасту и зубную щётку надо спрятать в карман куртки, вместе с салфетками, для всяких санитарных дел.
Сержанта звали Саня Косых, родом из-под какого-то городка, в Москве — шестой год. Я спросил его, не страшно ему работать в милиции?