И вот я сижу на самом верху, обнимая Фонарщика. Он еще меньше, чем казался снизу, даже сидящему мне едва достает до плеча. Лорета пляшет на цыпочках, пытаясь поднять фонарь как можно выше, я тянусь за ним, стараясь не потерять равновесие и не свалиться, наконец хватаю холодную металлическую ручку, и в этот миг, повиснув практически вниз головой в неудобной позе, еще более нелепой, чем у бедняги Фонарщика, с его надежной бронзовой лодыжкой в одной руке и хлипким декоративным фонарем в другой, я совершенно, безоговорочно, без единой задней мысли счастлив. Ничего не хочу, кроме возможности продолжать быть — здесь, сейчас, остальное неважно. Игра, получается, стоила полусотни свеч — всей купленной в супермаркете пачки.
Лорета — там, бесконечно далеко внизу, — говорит:
— Вешай уже давай! И слезай.
От ее голоса я прихожу в себя, вспоминаю, зачем я здесь, вручаю фонарь Фонарщику, и растопыренные пальцы его левой руки сжимаются, чтобы поудобнее перехватить ношу.
Я говорю ему:
— Ага. Так и думал.
Повисаю на руках и спрыгиваю — не так уж высок постамент. Залезать было трудно, зато вниз — проще простого. Но все-таки, не удержавшись на ногах, падаю на четвереньки и тут же вскакиваю. Вроде не больно ушибся. Колено чуть-чуть саднит, но это ерунда.
Лорета озабоченно спрашивает:
— Штаны не порвал?
Я говорю:
— Да вроде нет.
Лорета говорит:
— Это главное.
Беру у нее свой портфель, и мы быстро-быстро бежим вниз по улице Швенто Йоно. Мы очень спешим. До нашего двора отсюда еще целых шесть кварталов, а уже совсем стемнело.
Наше кухонное окно нараспашку, и на весь двор пахнет жареной рыбой — это бабушка готовит ужин. Я кладу портфель на подоконник, подтянувшись на руках, залезаю туда сам и протягиваю руку сестре. Глупо заходить через дверь, когда открыто окно.
Бабушка говорит:
— Где вас опять черти носили?
Мы с Лоретой сидим на подоконнике, одной ногой уже в доме, другой еще на улице, и смеемся.