Я успеваю закончить роман перед тем, как стемнеет. Квартира кишмя кишит звуками. Их издают непоседливые голоса и фальшивая тишина, отданная на откуп трескотне телевизора. Контраст между книгой и звуками столь разителен, что я снова впадаю в прострацию, но не рисую, как раньше, кольца на потолке, а таю клетка за клеткой в сгустившихся сумерках. Теперь, когда ушел свет, я оказался словно бы по противную сторону – от него, романа и запечатанной под переплетом любви. Я снова лунатик. Остается дождаться луны. Если уж мне суждено подбирать со стола Фортунатова крохи и пробавляться безвыходно донжуанством, удобнее делать это в сомнамбулическом состоянии.
Наконец они появляются. От них чуть пахнет спиртным, чуть – той кислой закваской стыда и задумчивости, какой маскируют супруги свое нежелание близости. Скоротать дежурство в приемной у сна им помогают журнал и газета. По упавшему шелесту я понимаю, что раб Божий уснул.
Он спит, как ишачит: дышит прерывисто, жалобно, но вдруг огрызается храпом, чтобы взвизгнуть испуганной фистулой и захолонуть. Кошмар его – толстая тетка – опускается гузном на грудь и шепчет на ухо угрозы. Длится это с минуту, потом гузно растворяется, и моросящими вдохами рогоносец-прелюбодей семенит обратно в мелкий, неискренний сон, где вместо шагов хлюпают слюнкой его трусоватые стоны.
Промежутки меж всхрюком и всхлипом становятся все короче. Ксения лежит без движения, повернув к супругу лицо и не сводя с него глаз. Пристроившись сзади, я принимаюсь за дело. Кровать под нами колышется. Впечатление такое, будто хозяина наша запретная нежность убаюкала лучше, чем дележ океана с женой. Иногда, думаю я, именно этого им не хватает – третьего, вовсе не лишнего. Во мне просыпается чувство, которое больший наглец назвал бы, пожалуй, родительским. Я ощущаю себя многоопытным шкипером, ведущим корабль во тьме сквозь опасные рифы – без карты и компаса, доверившись лишь осязанию и волне. Их мне будет достаточно, чтобы добраться до берега.
Я не забыл, что Ксения говорила про спину. Тело хозяйки трепещет, будто внутри у него беснуются призраки всех не рожденных детей. Она молчит – даже зубы не лязгают, но в океане под нами затевается шторм. Плевать на него! Я хочу, чтоб она навсегда унесла в себе эту ночь – не раскаяньем, а упоением, не грехом, а крещением, вспышкой, а не пятном. А еще хочу верить, что, когда она смотрит сейчас неотрывно на мужа, в ее черных глазах полыхают не одни только страсти и месть. Я хочу, чтоб в ее что-то вспомнившем взоре блеснула, как в небе разрядом, любовь. Может быть, я хочу слишком многого…