Каталина ужасно упряма. Порешив лет пятнадцать назад выжить назло всем диагнозам, она не нарушила слова и после того, как к инфаркту и диабету присовокупился рак. Кабы не полысевший череп, она бы и не уразумела, чем сеансы химиотерапии отличаются от сеансов в кино, где она наловчилась погружаться в сон на первых же титрах, как погружается в темь плотных волн оглохший для света и воздуха водолаз. Спустя год волосы отросли, покрыв ей голову бобриком, причем для вьюнков седины, прежде густой и обильной, места в саду не нашлось. Каталина восприняла это с энтузиазмом: стало быть, жизнь еще от меня не устала. Да и я с ней покуда общий язык нахожу. Так бок к боку и греемся, будто два полюбовника. Только вот ухажер больно скромный: видать, девственницей помру. Одна надежда: смерть поведет себя прытче… Глядя на перечницу, трудно отделаться от подозрения, что служанка лукавит. Кому-кому, а ей ведомо, что она обручилась с бессмертием – насмерть. Как со всеми тугими на ухо, с Каталиной лучше держать ухо востро: не угадаешь, когда в ней проснется вдруг слух. По крайней мере хозяин и Арчи в ее присутствии ни о чем сокровенном не распространяются. Пес, отдадим ему должное, опускается редко до сплетен. Хотя, если честно, думает Дон, меня не особо и жалует: не может простить мне гибели Анны.
В день, когда это случилось, Арчи ударился в вой – предположительно, с той самой минуты, как душа Анны Ретоньо выпорхнула из расплющенной всмятку груди. Хлопот крыльев сей невидимой, но всевидящей птицы он почуял с расстояния в тысячу верст. Озадаченный поведением пса, Дон попытался унять его, но взбесившийся зверь в кровь поранил клыками простертую руку, что обидней всего – десницу кормящую. При малейшем к себе приближении собака скалилась и рычала. Ветеринар по телефону советовал Дону поостеречься, не злить понапрасну perrito[1] и потерпеть до его возвращения из деревни, куда щенячий мозгоправ убирался на выходные ковырять в носу.
Понедельник был завтра, но до этого завтра оставалось полдня. Вознамерившись выйти из дому, Дон столкнулся с проблемой: подобно Церберу у ворот подземного царства, Арчибальд занял позицию у двери, а на поползновения подкупить себя ветчиной отвечал предупредительным рыком.
Торчать в четырех стенах с обезумевшим псом хозяину не улыбалось. Поразмыслив, он включил пылесос и выждал, когда собака кинется терзать гудящую кишку. Ступив за порог, Дон запер дверь и послушал, как воет бессильная ярость.
Вечер и ночь он со знанием дела убивал ненавистное время. Начал разминку в кафе рядом с домом, а продолжил свои возлияния в баре на улице Гаго. Там к Дону подсели поддатые немки. От обеих разило вином. Он предложил им травить этот запах бутылкой мартини, а туристки из Кельна решили травить анекдоты. Дон до упаду смеялся и поклевывал их в декольте, потом поощрил букетом настурций. На этом себя потерял, а когда вновь набрел на свой след, разглядел, что сидит, подперев подбородок пустой пивной кружкой, и таращится на цветы. Те лежали как-то не так, недостойно цветов, потому что лежали они в духоте и на плохо вытертой стойке. Воздуха в баре ему самому не хватало, так что он вышел на волю, чтобы вдохнуть в себя сумерки и смахнуть с глаз прилипчивую слезу. Затем спустился к площади Богоматери, сел на корточках возле монастыря, подымил, окурком спугнул голубей, пересек Триумфальную площадь и по Мигель Маньяра вышел к проспекту, где развлек толпу пантомимой о гноме, которому в грудь вживили гигантское сердце, – в результате взбодрился, побродил переулками, на набережной дождался автобуса и перебрался на другой берег реки. Ближе к конечной он вышел и долго гулял по Триане, пока не засел в кинотеатре. Там Дон продрых два часа. Тело его занемело. Чтобы размяться, он двинул к реке, а как устал, обосновался в баре на Бетис.