* * *
От Светланиных глаз я марокканский отрывок скрываю – суеверие шамана, выкуривающего въедливых духов из ее малокровной палаты. Кое-что у меня получается: определенно, чем хуже Ивану, тем веселее творцу. Состояние Тети день ото дня улучшается. Я осторожно ликую.
Но тут приключается вот что: в ночь, когда я пишу о побеге тела Анны Ретоньо, у жены случается приступ, и ее опять переводят в реанимацию. Моя боязливая мнительность обостряется до панического предела. Отныне я зарекаюсь раздавать жизни джокеры на чернокнижных страницах романа, чтобы не вытащить козыря смерти уже наяву. Я мечусь двоедушным посыльным между разъятыми ложью мирами и вдохновенно плутую.
Плутовство даром мне не дается: я замечаю, что вкус апельсинов мне сделался гадок, а брошенный взгляд на наклейки “Maroc” вызывает скрипучую сухость во рту – будто я зажевал стакан виски песком. Стоит завидеть мне главврача в коридоре, как на память приходит Махмуд. Собственно, мой Махмудка и есть главный врач. Так же, как Аствацатуров – хирург – в моей книге потеет шофером Саидом, а дежурный медбрат, не снимая больничные тапки, стоит на часах в полицейском участке Кенитра-Тарфаи. Что до Германа – для него сыскалась в романе лишь блеклая тень: поскольку с Махмудом мы пробавляемся дальше без трупа, резчика трупов нам тоже не нужно. Пожалуй, единственно в этом реальность и вымысел сводят на время свою прагматичную дружбу.
* * *
Тетя идет на поправку. По прогнозам врачей, в больнице лежать ей еще три недели – если все пойдет по сценарию. Внешне Светлана здорова, разве что очень бледна. Количество трубок в ее паутине уменьшилось вдвое.
– Кулачок тренируется в поте лица, – улыбается деснами доктор. – Торопится стать силачом, а мы ему – кашку.
Кулачок – это сердце. Кашка – лекарство. Сердце – это ура.
– Ура! – говорю я жене, обновляя ромашки в стакане.
– У них уже месяц ура, – отвечает она. – Хорошо бы сменять их ура на пора.
– Не ворчи.
– Наверно, немного устала… Как поживает наш сирота?
На дворе зевает, сверкнув золотыми зубами, апрель.
Сквозь окно проникает в палату спелый запах щекастого солнца. Весна-карапуз дышит нам сдобой в глаза и нагоняет слезу на ресницы. Не мудрено, что Тетя припомнила детский приют.
– Дон Иван? Лучше всех.
– Принеси почитать.
– Не подумаю. Тебе нельзя напрягаться.
– Послушать врачей, так просыпаться мне тоже нельзя. Когда я не сплю, у меня кружится голова.
– Привыкай. Как выйдешь отсюда, я вскружу тебе голову.
– У меня она уже десять лет идет кругом. Я Дядю очень-преочень люблю. А вот во сне ненавижу.