Не меньше чем вот так: умереть вместе, умереть от любви.
(Спустя четыре года после их с Родзиевичем разлуки Марина попытается объяснить то, что с ней происходило тогда, почему это любовное исступление владело ею столь сильно. У нее завелся тогда молодой двадцатипятилетний друг, поэт (альпинист, рано погибший) Николай Гронский. Его мать, дама, как принято выражаться «за сорок», вдруг влюбилась и ушла из семьи. Николай это очень тяжело переживал. Во всякое другое время своей жизни Марина разделила бы его переживание, его негодование. Однако теперь (после плотской школы Родзиевича!) вдруг вступилась за мадам Гронскую:
— Думал ли ты о последнем часе — в ней — женщины? Любить — это иногда и целовать. Не только «совпадать душою». Из-за сродства душ не уходят из дому. О, Колюшка, такой уход гораздо сложнее, чем даже ты можешь понять. Может быть, ей с первого разу было плохо с твоим отцом (не самозабвенно — плохо), и она осталась, как 90 или 100 остаются — оставались из стыда, из презрения к телу, из высоты души. Ей за сорок — еще пять лет… И другой! И мечта души — воплотиться наконец! Жажда той себя, не мира идей — хаоса рук, губ. Жажда себя, тайной. Себя, последней. Себя, небывалой!
Не переболевши — болезни другого не поймешь. Каждое слово о Гронской — это история Марининой болезни, которая чуть не стала для нее смертельной. А может, жаль, что не стала, — она умерла бы счастливой…
«Мой Арлекин, мой Авантюрист, моя Ночь, мое счастье, моя страсть. Сейчас лягу и возьму тебя к себе. Сначала будет так: моя голова на твоем плече, ты что-то говоришь, смеешься. Беру твою руку к губам — отнимаешь — не отнимаешь — твои губы на моих, глубокое прикосновение, проникновение — смех стих, слов — нет — и ближе, и глубже, и жарче, и нежней — и совсем уже невыносимая нега, которую ты так прекрасно, так искусно длишь.
Прочти и вспомни. Закрой глаза и вспомни. Твоя рука на моей груди, — вспомни. Прикосновение губ к груди…
Друг, я вся твоя.
А потом будешь смеяться и говорить и засыпать, и когда я ночью сквозь сон тебя поцелую, ты нежно и сразу потянешься ко мне, хотя и не откроешь глаз…»
Да полно, она ли это? Марина ли?!
Она. Разумеется, она! И прежде всего в том, что всегда, в самые упоительные минуты оставалась верна себе: «Хорошо нам может быть со всяким, боли мы хотим только от одного!» — и ждала этой боли, и не верила в то, что это надолго.
Такое не может длиться долго!
«Не расстанусь! — Конца нет!»
И льнет, и льнет…
А в груди — нарастание.
Грозных вод.
Нот… Надежное: как таинство.
Непреложное: рас-станемся!