Брезгливо обозрев толстушку, он уставился на меня.
Пришлось подтянуть шарф до носа.
Я вытащил из кармана пальто искомканную обложку от авиабилета и проверил записанный на ней номер дома.
Усталость не лучший помощник, я не спал двое суток и боялся наделать ошибок. Хотя я дважды сменил такси, прокатился в промозглом трамвае и убедился, что хвост не тяну, расслабиться не удавалось. Может быть, ещё и поэтому навязанная Ефимом Шлайном явка в доме, дверь которого полыхала так, будто за ней вели сварку, представлялась проявлением его административного кретинизма в чистом виде.
Едва я потянул за впаянную в стекло бронзовую ручку, к ушам сладенько прилипла — иначе не скажешь — мелодия румбы «Сюку-сюку».
Внутри магазинчика звучание сделалось объемным. И — никого, даже за прилавком. Ширма с водопадами, бамбуковыми кустами, стоялым прудом, фазанами, самураями и гейшами огораживала угол за прилавком, отделяя, вероятно, жилое помещение от торгового.
На сводчатой стене, почти под потолком, бельмом мутнело овальное зеркало. Коричневая рама обрамляла отражение плешивой головы над чашкой с бульоном и руку с пирожком. Я подумал, что зеркало, скорее, подвешено для наблюдения за торговым залом из-за ширмы, а не ради удовлетворения моего любопытства. И кашлянул.
Скелет в двубортном жакете, желтой сорочке и с красной бабочкой под кадыком прошаркал из-за японского прикрытия и встал за прилавком. Он вертел в пальцах очки, запотевшие от горячего варева. Выцветшие глаза казались заспанными. На растянутых, возможно и улыбкой, омертвелых губах остывали капельки жира.
— Здравствуйте. Можно видеть господина Тоодо Велле? — сказал я, испытывая удовольствие от того, что не забыл язык.
— Я и есть Тоодо Велле, — сказал приветливый скелет. — Добрый вечер, господин… э-э-э…
— Шемякин. Бэзил Шемякин… Это «Сюку-сюку» звучит?
— Виктор Мальборо Сильвестр исполняет. Музыка э-э-э… Рохаса. Точно. Вам угодно?
Вот уж что было бы мне совершенно неугодно.
Этой румбой отец много-много лет назад открывал вечера в ресторане ханойской гостиницы «Метрополь», где дирижировал симфоническим оркестром, набранным из харбинских балалаечников. Сильвестра они копировали на слух по передачам Би-Би-Си — откуда же в те послевоенные годы было взять ноты? Отец простирал к портрету вьетнамского императора эстрадное канотье и на русском, сходившим за испанский, пел:
Ай-яй-яй, тебя люблю я!
Ай-яй-яй, мой Чан Кайши!
Китайского правителя оркестранты уважали больше, чем вьетнамского, и припев подхватывали ухарски. Вождь Срединной империи не подписывал Ялтинских соглашений, по которым союзники обязались после победы над Гитлером и японским микадо выдворить домой российских эмигрантов. К югу от Великой Стены генералиссимус Чан никого не отдал генералиссимусу Сталину. Наивные по своей воле уехали в СССР, и, как сразу выяснилось, ближе Колымы им места не нашлось. Предусмотрительные убирались из Харбина, Пекина, Тяньцзиня и Шанхая от греха подальше в Индокитай, а если были связи и деньги — в Австралию, Новую Зеландию и Канаду. У балалаечников ни того, ни другого, конечно, не оказалось.