Медный лом, сваленный в контейнеры вроде мусорных под застекленной антресолью, свидетельствовал, какими именно перевозками промышляет второй эстонский муж. Сколько тонн цветного металла вмещало чрево подводной самоходной баржи «Икс-пять»? Водоизмещение двадцать семь тонн — так, кажется, она сказала?
Я знал устоявшуюся характеристику кадрового состава «благородных корреспондентов» — гангстеры, контрабандисты, наемники и уголовники, объединяемые в команды убийц и диверсантов. Для выполнения задания Шлайна такие мне вполне подошли бы.
Я подумал, насколько значимо теперь то, что Ефим не знает об этом моем контакте в Эстонии. Возможно, самом надежном для меня контакте в этих краях. Приходилось лишь сожалеть, что Марина — не из алексеевских выпускников.
— В Таллинн из России проездом через Минск прибудет важный гость инкогнито, некий генерал в гражданском костюме, — сказал я. — Мы можем поговорить об этом?
— Действительно, — сказал Рауль. — Мне давно полагалось бы оставить этот проклятый офис и спуститься вниз… Видите, как обрабатывают винт? Восемь узлов скорости в погруженном состоянии. Это раньше. Будет десять… Действительно.
Марина выдержала паузу, пока шаги её второго эстонского мужа, вполне осведомленного в делах жены — иначе, откуда такая тактичность? — не отгремели по трапу за дверью, которую Рауль не забыл защелкнуть.
— Лучше бы тебе не приезжать, — сказала Марина.
— Лучше бы нам вообще никогда не встречаться.
— Ну, с личным, я надеюсь, на этом покончено? — сказала она и всхлипнула.
— Нос покраснеет, — сказал я.
Ефим Шлайн подобные настроения, если они им овладевали, резюмировал следующим образом: «Куплю флейту-пикколо, поставлю в ногах банку из-под «Нескафе» и буду исполнять вперемешку соло «Ах, вы сени, мои сени…» и «Прощание славянки» в переходе под Тверской возле гостиницы «Минск»». Отчего именно в том московском переходе, я не спрашивал. У него имелась явочная квартира в угловом доме напротив. Сказывался его извечный профессиональный кретинизм. Флейте же, да ещё пикколо, как и репертуару, объяснения не находилось… В моем ремесле, где любая мелочь — часть мозаики, которую складываешь наугад, отсутствие объяснения — неопознанная угроза.
Чем грозила сырость, которую Марина теперь разводила передо мной?
Не слишком благородные угрызения «благородного корреспондента», у которого своя, в разрез с моей, игра? Или меня уже оплакивают?
— Все, — сказал я Марине и тронул её пальцы, лежавшие на колене. — С личным мы покончили. Пожалуйста, не капризничай… Мне нужна помощь.
— Ладно, извини… Итак, ты голый и в сугробе.