Пример поверья, основанного уже на новых реалиях и апеллирующего к научному знанию — табу на обильное употребление молочных продуктов: ребенок в утробе может «закостенеть» от избытка кальция. Кальций — важная мифологема в современном материнском дискурсе. Его образ связан с представлением о прочности, твердости костей и роговых образований. Это представление соответствует точке зрения официальной медицины: кальций необходим для строения костей. Однако, будучи используемым в составе поверий, образ кальция обнаруживает свою мифологическую сущность: химический элемент наделяется сверхъестественными свойствами. По народно-медицинским представлениям, кальций может накапливаться в организме беременной, полностью проникать через плаценту, действовать с утысячеренной силой и приводить к полному закостенению («головка не будет складываться» при родах (И37)). Здесь можно увидеть отголоски русских народных взглядов на природу еще не рожденного младенца: до момента родов он видится твердым, «костяным» (это можно проследить на материале загадок и заговоров, где ребенок иносказательно описывается при помощи таких метафор как «нечто костяное» или как «зуб»). Необходимым условием появления человека представляется твердая субстанция зародыша и — шире — отвердение, создание надежной основы (Баранов 1999).
Места концентрации кальция и способы его циркуляции в организме также заслуживают внимания. Положение теоретической медицины о необходимости кальция для роста волос породило новое «рациональное» объяснение для древнего табу на стрижку волос во время беременности. Данное представление восходит к архаической вере в симпатическую магию: части тела человека не должны валяться где попало, иначе они могут быть использованы во вред ему — магические действия с частью могут повлиять на целое (Фрезер 1983: 19). Представление о возможности влияния на человека при помощи операций с остриженными волосами остается актуальным по сей день: «Должна признаться, что посей день, уходя из парикмахерской, испытываю неприятное чувство при виде собственных волос, беззащитно рассыпанных по полу» (Овчинникова 1998: 141); «- Олечка, Вы волосы на пол не бросайте, а на газетку складывайте. — Да, конечно, я на газету кладу. А потом что с ними делать, выбросить можно? — Нет, конечно, выбрасывать нельзя. Нужно в унитаз бросить. — Ну, в унитаз, это не очень хорошо, по-моему. — Хорошо, хорошо, вода, она все смоет. Конечно, еще сжечь можно, так тоже хорошо» (Овчинникова 1998: 142).
Другое объяснение апеллирует к символике волос в ритуале: стрижка отсылает к обретению человеком нового статуса в социуме, в то время как длинные, неоформленные, нестриженые волосы отсылают к прохождению человеком пограничного состояния, нахождению в сфере «природы», «чужого»: ср. запрет на стрижку волос при изоляции менструирующих девушек или при изоляции девушек, достигших половой зрелости (Фрезер 1983: 563). След этого элемента ритуала обнаруживается в известном сказочном мотиве длинных волос заключенной царевны (Пропп 1996: 41–43).