Приключения одной философской школы (Богданов)

«Это ее ремесло».

Разумеется, какой-нибудь, положим, деревянный куб может действовать на звучащую струну, изменяя при этом и ее звук. Но это возможно именно потому, и только потому, что и деревянный куб, и звучащая струна принадлежат к одному и тому же ряду комплексов — к конкретному физическому опыту, — и заключают в себе массу элементов одного порядка: и здесь и там элементы твердости, элементы пространственные, цветовые, и т. д.

Последняя работа Плеханова — брошюра «Основные вопросы марксизма» — указывает, как будто, на решительный поворот в его взглядах, касающихся «материи». Говорю — «как будто», — потому что ясной формулировки этого поворота там нет. Там просто игнорируется самый вопрос о «вещах в себе», лежащих «по ту сторону явлений», и дело идет только об обыкновенных «вещах», которые принимаются как «чувственные» объекты, т. е. как данные опыта. Но есть одно и такое место, которое может быть истолковано, как прямой отказ от прежних воззрений. Плеханов цитирует Фейербаха: «Я есмь я для самого себя, и ты — для другого. Но таковым я являюсь только как чувственное существо. Абстрактный же рассудок изолирует это для-себя-бытие, как субстанцию, атом, я, бог; поэтому связь для-себя-бытия с бытием-для-другого является у него произвольной. То, что мыслится мною вне чувственности (ohne Sinnlichkeit) мыслится вне всякой связи». К этой цитате Плеханов делает два замечания. Во-первых, термин «чувственное» он поясняет словами — «т. е. материальное». Но так как «чувственность» — это и есть опыт, и только опыт, то оказывается, что ни о какой материи как «вещи в себе», материи вне опыта не может уже быть и речи; все сводится к «чувственному», т. е. к явлению, опыту, «элементам». Как будто, все очень хорошо. Но… тут выступает второе замечание Плеханова к цитате: «Мы очень рекомендуем эти слова Фейербаха вниманию г. Богданова» (стр. 20). Что хотел этим сказать Плеханов? Обратить мое внимание на то, что я солидарен с Фейербахом в этом случае? Но я это, конечно, знал и раньше. Обратить мое внимание на то, что он, Плеханов, переходит к точке зрения Фейербаха, порывая с полу-кантианской «вещью в себе»? Не похоже и на это — тон, как будто, полемический… И опять все спутано и неясно относительно «чувственности» и «материи».

Плеханов был одним из первых популяризаторов идей марксизма в России, мы все долго учились по его произведениям, и потому нет ничего удивительного, что мы долгое время искренно считали его действительным представителем и философских воззрений Маркса-Энгельса. Поэтому, года 4 тому назад, критикуя плехановскую «вещь в себе», я отнес эту критику и к Энгельсу, от имени которого упорно говорил Плеханов. Недавно Плеханов на публичном реферате, в ответ на мое указание о его расхождении по этому вопросу с Энгельсом, попытался использовать против меня соответственное место из моей книги («Эмпириомонизм», II ч., стр. 41). На этом я прервал его словами «Тогда я Вам поверил, а потом проверил!» Теперь Плеханов в своем фельетоне — ответе на мое открытое письмо — передает эти слова, приводя их в кавычках, следующим образом: «Я так думал прежде, а теперь вижу, что ошибался». — Для меня совершенно непостижимо то… хладнокровие, с которым Плеханов цитирует в радикально переделанном виде мои слова, сказанные очень громко и очень ясно и при тысяче свидетелей. В переделке устранено главное — серьезное обвинение, открыто брошенное мною Плеханову.

Где нет действительной связи с наукой, там обыкновенно выступает на сцену «аппарат учености» — цитаты, цитаты без конца. Это одна из болезней разбираемой школы. Мысль читателя непрерывно дробится приводимыми всего чаще без надобности именами и текстами — очень часто иностранными, без перевода. Возьмите последнюю брошюру Плеханова: «Основные вопросы марксизма»: популярная по существу брошюра в 4 обычных печатных листа; цитат — несколько сотен, и ни английские, ни немецкие, ни даже древне-французские в большинстве не переведены: так легче запугать читателя, чтобы он чувствовал глубину учености автора. Две трети цитат излишни. Приведу один, по-истине классический, образец: «…еще Гегель говорил, что моря и реки сближают людей, между тем как горы их разделяют. Впрочем, моря сближают людей только на сравнительно более высоких стадиях развитая производительных сил; на более же низких море, по справедливому замечанию Ратцеля, очень сильно затрудняет сношения между разделенными им племенами» (стр. 39–40). Чтобы высказать банальнейшую истину, вошедшую уже давно в самые элементарные учебники политической экономии и истории культуры, понадобилось потревожить прах Гегеля и сослаться на географа Ратцеля. — Если Маркс много цитировал в «Капитале», то не для доказательства, что дважды два — четыре.

Это отнюдь не мое только мнение, это также мнение такого знатока английской истории, как Энгельс. Вот что говорит он о тогдашней английской «аристократии»:

«…Хотя тогда, как и теперь, они назывались аристократией, но они уже давно стояли на пути к тому, чтобы сделаться — как во Франции лишь спустя долгое время Луи-Филипп — первыми буржуа нации. К счастью для Англии, старые феодальные бароны перебили друг друга в войнах Алой и Белой Розы. Их преемники, хотя и были, по большей части, потомками тех же древних фамилий, происходили из таких отдаленных боковых линий, что составляли совершенно новую корпорацию; их привычки к стремления были гораздо более буржуазны, чем феодальны, они хорошо знали цену деньгам, и быстро повысили свою земельную ренту, вытеснивши сотни мелких арендаторов, и заменивши их овцами. Генрих VIII массами создавал новых буржуа-лэндлордов, раздаривая и продавая за бесценок церковные имущества; в том же направлении действовали непрерывно продолжавшиеся до конца XVII века конфискации больших имений, которые затем передавались разным выскочкам. Поэтому-то английская „аристократия“ со времени Генриха VII не только не противодействовала промышленному развитию, но, наоборот, старалась извлечь из него пользу». (Выше цитиров. английское предисловие, Neue Zeit 1892-3 I В. № 2).

Справедливость требует признать, что некоторые, мимоходом брошенные, замечания Энгельса могли помочь развитию ошибочной теории Бельтова. В том же английском предисловии к брошюре о «Научном социализме» он писал: «…С Гоббсом материализм выступил на сцену как защитник королевского всемогущества, и призывал абсолютную монархию к укрощению народа — этого puer robustus sed malitiosus (ребенок здоровый и сильный, но беспокойный). И при преемниках Гоббса — Болингброке, Шэфтсбюри и др. деистическая форма материализма оставалась учением аристократическим, предназначенным для избранных, и потому буржуазия ненавидела его не только за религиозную ересь, в нем заключавшуюся, но и за его связь с политическими антибуржуазными тенденциями» (Neue Zeit, 1892-3 I В. № 2, стр. 45). Аристократия, о которой здесь говорится, это, как мы видели, в сущности — высшая буржуазия, капиталистические землевладельцы; она противополагается большинству буржуазии. — Во всяком случае, подобные приведенному нами соображения сам Энгельс рассматривал, как частные и менее важные; он и не думал создавать из них теорию идеологического развития.

Возможно, что и в первой приведенной мною цитате о Махе из Плеханова слова — «тела или вещи только — мысленные символы наших ощущений» — представляют из себя лишь радикально извращенный перевод одного места из «Anal. der Empf» Маха. Это место в целом таково:

«Не тела производят ощущения, но комплексы элементов (ощущений) образуют тела. Если физику тела кажутся чем-то постоянным, действительным, а „элементы“, напротив, неустойчивой, преходящей видимостью, то он просто не замечает, что человеческие понятия о телах — только мысленные символы для комплексов элементов (ощущений)» (стр. 23, изд. 1906 г.).

То, что мною переведено «человеческие понятая о телах», выражено у Маха словом «Korper», поставленным в кавычки, чтобы обозначить, что дело идет не о самых телах, т. е. физических комплексах, а об относящихся к ним понятиях или высказываниях людей. Признание самых тел за символы — точка зрения эмпириосимволистов — решительно отвергается Махом.

Этот способ полемики посредством фальшивых цитат я откровенно характеризовал в своем «Открытом письме тов. Плеханову» (Вестн. Жизни, 1907, 7), сказавши, что это — «не критика, а какая-то… уголовщина». Теперь Плеханов в своем фельетоне — ответе на мое открытое письмо — передает это мое замечание таким образом: «Вы утверждаете, что некоторые из моих единомышленников возводят на вас чуть не „уголовное“ обвинение». Положительно, тут перед нами какая-то фамильная болезнь «школы».

Для менее осведомленных читателей я поясню, в чем, собственно, заключается доказательная сила этого последнего аргумента. В нашей международной семье титул «господина» допускается применять только по отношению к лицам, стоящим вне ее организаций. Таким образом, дело сводится просто к сообщению читателям неверного сведения, которое должно в известную сторону предрасполагать тех из них, которые принадлежат к означенной международной организации.

В своем последнем фельетоне (июнь-июль 1907 г.) Плеханов к перечисленным выше эпитетам прибавил несколько… уже просто ругательств. Понятно, что я здесь их приводить не стану — желающие могут обратиться к подлиннику.

Этот комический инцидент имел свое продолжение. В упомянутом выше фельетоне Плеханов заявляет, что он никогда не мог и подумать о таком невозможном предположении, как — выслать меня из пределов марксизма, — потому что я никогда в этих пределах, и не находился. Очень хорошо, — но пожелание-то было высказано, ясное для всякого, кто умеет читать и понимать прочитанное, и высказано Бельтовым. Как же теперь Плеханов объявляет его невозможным?

В том же фельетоне Плеханов упоминает, что он «пересек много кошек». Специальность, в своем роде… — почтенная, но увлекаться ею до того, чтобы проделать эту операцию над Н. Бельтовым!

Упомянутая выше статья в «Neue Zeit» 1893, I, 1–2.

Сторонники Плеханова указывали мне, как на подтверждение его отзыва о Дицгене, на одно замечание в письме Маркса к Кугельману, где говорится, что в присланной Марксу рукописи Дицгена на ряду с «множеством превосходных мыслей» есть «некоторая путаница понятий». Это письмо написано в 1868 г., и относится к отрывку первоначального наброска первой философской работы Дицгена. Цитированный же мною отзыв Энгельса напечатан спустя 20 лет, когда Дицген-философ был уже весь налицо, а не в будущем. Ясно, что два отзыва просто несоизмеримы.