Дождавшись ночи, Семен спел нетрезвому Николе, которого оставили на хозяйстве — сам начальник, лейтенант Загадин, удалился, видно, уяснять непростые свои отношения с зазнобой Майей, которой и младше-то был всего лет на десять, — спел незатейливую песенку:
— И мамаша Груша,
И папаша Груша,
Когда вырасту большой,
Тоже буду Груша, —
чем привел ушастого часового в детское умиление. Затем он попросился на оправку, не преминув стрельнуть у доверчивого стража сигарету, украсив свою просьбу армейской максимой — посрать с куреньем, что чай с вареньем. И этой житейской мудростью окончательно убедил рядового Николу, что тому посчастливилось встретить в жизни незаурядного человека… Стоит ли говорить, что больше честный рядовой милиции Никола мудреца Семена никогда не видел.
Маленькая районная психиатрическая больница была устроена в деревянном двухэтажном особняке, некогда, наверное, купеческом или мещанском, и дышала уютом. Она была окружена плодовым садом, и на яблонях уж набухали почки. Сад был обнесен в три метра вышины бетонным забором. Заведовал больницей единственный в ней доктор по фамилии, вы помните, Кобелевкер, человек еще не совсем старый, невысокого росточка, со сгнившими остатками зубов и запахом изо рта, в очках, лысый и ласковый, с хохлатой седой бородкой и безо всякого врачебного надменства. По нему было видно, что это добрый человек, но отчего-то проживший не самую веселую жизнь. Ему помогала пожилая же санитарка, хорошая баба из недалекой деревни. Ее муж помер, опившись денатурата, взрослые дети разлетелись кто куда, на лесоповал или на предприятия химической промышленности, и одинокая добрая женщина относилась к доктору как отелившаяся корова к еще не обсохшему своему теленку. Дополнял список персонала дюжий санитар, бывший тренер по плаванию: с тех пор как совхоз, находившийся выше по течению, стал спускать в местную речку отходы жизнедеятельности своего поголовья, плавать в речке стало нельзя и тренер перешел на медицинскую работу. Жены у санитара тоже не было, и был он несколько жеманен.
Князь неточно помнил, как здесь оказался. Поутру он нашел себя сидящим на кровати и смирительную рубашку, в какую запеленали его с вечера — это в памяти запечатлелось — уже развязали: Князь не проявлял никаких поползновений к буйству. Лишь возмутился, когда на рентгене, каковой ему сделали на предмет случайного обнаружения туберкулезной болезни, с него попробовали снять крестильный крест — он отвел руку врача и сам закинул крест на спину. Кровать была застелена довольно чистым, но влажным бельем, какое, поглаженное после предыдущего пассажира, повторно дают следующему в купейных вагонах. После вечернего укола голова была тяжелой: наверное, кололи аминазин.