Над макушкой небо расколото, как корыто,
И массы туч на нем тяжелее тонны.
Его зрачки так широко раскрыты,
Словно в глаза закапали белладонну,
Он расчетлив, упрям и смел, как другие Овны,
И ты у него, как змея, на груди пригрета,
Он кисло-сладкий колючий лесной крыжовник,
За щекой леденцами прячет осколки лета.
Все инъекции против него — плацебо,
Музы пели, что он герой, а молва чернила…
Его глаза отражают ночное небо,
Впитывают темно-кобальтовые чернила.
Шестеренки мелют века на простые числа.
Ты мечтаешь ему присниться, неслышно, робко,
А он машинально зипует архивы мыслей
И выращивает стихи в черепной коробке.
Монетки звенят мотивами Тарантино.
С ним смеется всегда легко, говорится гладко,
Его любовь на пожизненном карантине,
Чтобы понять его, пришлось поменять раскладку.
У него затяжной роман с несчастливой кодой,
Тебе бы лето, он ставит на лед и зиму.
Он — твоя доза страшной живой свободы.
Твой личный аналог общей анестезии.
Он тебя поёт, ты его по ночам неволишь,
Он тебя заражает своей бесшабашной форой,
И времени на поцелуй у тебя всего лишь —
Промежуток между красками светофора.
У его купидонов — пули, и бьют навылет.
Но как только хватаешь за хвост эту злую долю —
Он рассыпается облачком мокрой пыли,
Щемящим, терпким запахом канифоли.
Тебе бы его кричать, а не птицей биться,
Тебе бы с его щеки слизнуть сок черешни…
Но когда ему в прошлый раз повезло влюбиться,
То живущие позавидовали умершим.
Ты больна им. Все в черно-розовом колорите.
Непохоже ведь, что тебя так жестоко сглазили.
Зарывайся лицом в его теплый колючий свитер.
И не бойся. Любовь будет быстрой… как эвтаназия.