Пока я размышлял об оттопыренном пальчике Хайдрун Гаст и о том, что происходит с нашими руками, подошел Карли Хальмен. Он хотел поменяться со мной хлебом. От хлебного обмена я отказался — таким делом нужно заниматься на свежую голову — и остался при собственном хлебе. Карли Хальмен поменялся с Альбертом, а я пожалел о своей промашке, потому что ломоть хлеба, от которого теперь откусывал Альберт Гион, мне показался на треть больше моего.
На всех столах дребезжала жесть. «Каждая ложка супа — жестяной поцелуй, — подумал я. — И у каждого человека собственный голод превращается в чуждую ему власть». Как же хорошо я это вдруг понял и как быстро снова забыл.
Голая правда, что адвокат Пауль Гаст у своей жены Хайдрун Гаст крал из миски суп, пока Хайдрун не перестала подниматься с нар и не умерла, потому что не могла иначе, — точно так же, как он крал ее суп, потому что его голод иначе не мог, и так же точно он, надевший пальто Хайдрун Гаст с круглым воротником и обтрепанным заячьим мехом над карманами, не виноват, что его жена умерла; так же, как и она не виновата, что перестала подниматься с нар, так же, как наша певунья Лони Мих, носившая потом это пальто, не виновата, что ввиду смерти жены адвоката высвободилось пальто, и так же точно не вина адвоката, что и он стал свободен ввиду смерти своей жены; точно так же, как он не виноват, что захотел найти ей замену в лице Лони Мих, так же, как не виновата сама Лони Мих, что ей хотелось пустить мужчину к себе под одеяло или хотелось иметь пальто, и не ее вина, что то и другое было нераздельно; так же точно не виновата зима, что леденит холодом, и не виновато пальто, что оно хорошо греет; точно так же, как дни не виноваты, что они соединились в цепь причин и следствий, так же, как не вина причин и следствий, что они являют голую правду, хоть речь и идет всего лишь о каком-то пальто.
Таков порядок вещей, и поскольку никто не мог в нем ничего изменить, ничьей вины тут нет.
Отец Небесный, белый заяц гонит нас прочь из жизни. Все больше лиц, где он вырастает во впадинах щек.
Он, хоть еще и не вырос, мою плоть изнутри озирает: ведь она принадлежит и ему. Хазовой.
У него и глаза — горящие угли, и рыльце — столовская миска, и ноги кочергой, и брюхо словно вагонетка в подвале, а путь его как рельс — круто вверх, на гору шлака.
Он, розовый, голокожий, пока что сидит внутри меня и ждет своего часа, сжимая нож — тот, которым режет хлеб Феня.
Тоска по дому. Будто я в ней нуждаюсь
Через семь лет после моего возвращения домой я был человеком, уже семь лет не испытывающим тоски по дому. Увидев в витрине книжного магазина на Ринге книгу Томаса Вулфа «Взгляни на дом свой, Ангел», я подумал, что тут подразумевается тоска по дому. Поэтому я купил книжку и по дороге домой оглянулся на ту свою тоску.