Прошлой осенью за лагерем начали строить новый русский поселок. Дома были типовые, сборные — деревянные конструкции для них доставляли из Финляндии. Потому их и называли финскими домиками.
Карли Хальмен рассказал мне, что все детали были аккуратно подогнаны и прилагались точные сборочные чертежи. Но при разгрузке все перепуталось, и никто уже не мог разобраться, что к чему относится. Сборка домиков превратилась в пытку: деталей получалось то слишком мало, то слишком много, а некоторые просто не подходили. За все лагерные годы инженер на строительстве поселка был единственным, кто считал, что подневольные рабочие привезены сюда из достаточно цивилизованных мест, где прямой угол всегда равен девяноста градусам. В депортированных он видел мыслящих людей — потому я всю эту историю и запомнил. В какой-то день, во время перекура на стройплощадке, он произнес целую речь о правильных целях социализма и о недостижимости этих целей. Смысл речи сводился к следующему: русские знают, что такое прямой угол, но построить его не могут.
Я воображал себе, что когда-нибудь — в неведомо какую по счету годовщину мира и в неведомо каком по счету будущем — я попаду в край горных вершин, куда часто скакал во сне по воздуху на белой свинье; этот край, как говорят люди, — моя родина.
В лагере о возможной отправке домой высказывали разные соображения; одна из версий гласила, что, пока мы окажемся дома, наши лучшие годы останутся позади. С нами, мол, получится так же, как с военнопленными времен Первой мировой войны: дорога к дому растянется на десятки лет. Шиштванёнов построит нас на последнюю, самую короткую, проверку и объявит: «С настоящего момента лагерь ликвидирован. Уматывайте».
И каждый на собственный страх и риск пустится в дорогу, забираясь все дальше на Восток — не к дому, а в обратном направлении, потому что путь на Запад полностью перекрыт. Сначала будет Урал; после него — вся Сибирь, Аляска, Америка; потом — Гибралтар и Средиземное море. Пройдет лет двадцать пять, пока мы с Востока через Запад попадем домой — если, конечно, это еще будет наш дом, если его еще не присоединят к России.
По другим версиям предполагалось, что мы вообще отсюда не выберемся: нас будут держать здесь, пока не уберут все вышки и лагерь не станет обычной деревней, а мы хоть и не превратимся в русских или украинцев, но привыкнем быть ее жителями. Или: мы пробудем здесь так долго, что сами не захотим уезжать, зная, что дома нас больше никто не ждет, потому что там давно уже живут другие люди, потому что всех прежних жителей оттуда выселили неизвестно куда и у них самих теперь нет дома. Была еще версия, что в конце концов мы захотим здесь остаться, потому что не будем знать, что нам делать дома, а дома не будут знать, что делать с нами.