— Небо и Земля вместе — это мир. Небо такое большое, потому что в нем для каждого висит пальто. А Земля такая большая из-за расстояний до пальцев на ногах мира. Но до них так далеко, что лучше даже не думать об этом, потому что от таких расстояний ощущение, как от тошноты натощак.
Я спросил:
— Где на свете самая дальняя даль?
— Там, где мир заканчивается.
— У тех пальцев на ногах?
— Да.
— Их тоже десять?
— Думаю, да.
— А ты знаешь, какое пальто твое?
— Узнаю, когда буду вверху, на небе.
— Но там же мертвые.
— Да.
— Как они туда попадают?
— Они странствуют душой.
— А у души есть пальцы на ногах?
— Нет, у нее крылья.
— А те пальто с рукавами?
— Да.
— Рукава — это их крылья?
— Да.
— А Дядя Герман и Тетя Луйя — муж и жена?
— Если деревянные женятся, тогда да.
Потом мать поднялась со скамейки и ушла в дом. А я сел на Тетю Луйю, точно на то место, где прежде сидела мать. Дерево там было теплым. В саду дрожал черный ветер.
Сегодня у меня нет ни утренней смены, ни дневной, ни ночной. После последней ночной смены неизменно наступает долгая среда. Среда — мое воскресенье, оно заканчивается лишь в четверг, в два часа дня. Вокруг меня в такой день слишком много свободного пространства. Мне нужно, скажем, ногти обрезать, но в прошлый раз мне показалось, будто у себя на пальцах я их обрезаю кому-то другому. Кому — я не знал.
Через окно в бараке лагерный проспект виден до самой столовой. По нему идут Две Киски, тащат вдвоем ведро, оно тяжелое, в нем, должно быть, уголь. Мимо первой скамьи они прошли, а на вторую сели, потому что она со спинкой. Можно бы открыть окно и окликнуть их или выйти. Я уже нырнул было в галоши, но так и остался сидеть в галошах на своих нарах.
В бараке есть скучно-маниакальное величие червяка, выглядывающего из часов с кукушкой, и есть коленце трубы, идущей от печки. На полу лежит тень нашего ветхого столика. Она обновится, когда солнце передвинется. И есть еще зеркальная скука воды в ведре и вода у меня в раздувшихся ногах. Скука разошедшегося шва на рубашке, вместе со скукой одолженной иголки, и дрожащая скука шитья, когда мозг налезает на глаза. Вслед идет скука перекушенной нитки.
Тут у мужчин во время их ворчливых карточных игр, лишенных страсти, проявляется скука всяких неопределимых депрессий. Казалось бы, когда пришла хорошая карта, нужно стремиться выиграть, однако они прерывают игру раньше, чем кто-нибудь выиграет или проиграет. У женщин есть напевная скука их тоскующих по дому песен, которые поются при вычесывании вшей, — вместе со скукой особо надежных гребней, то ли роговых, то ли бакелитовых. Бывает скука зазубренных, никуда не годных алюминиевых гребней. И скука стрижки наголо, и скука темени, разукрашенного, будто табакерка, блестками гнойничков и гирляндами свежих и подсохших расчесов. Но существует и немая скука Кати Плантон. Кати никогда не поет. Как-то я спросил: