К утру бабушка умерла. Люди посплетничали, пошушукались да и занялись своими делами. Тансылу затаилась, скорее чувствуя, чем понимая, что любое резкое слово, сказанное ею, обернется против нее самой. И только Аязгул видел в ее глазах все тот же огонь, которому она не давала распаляться.
Но беременность смягчила ее нрав. Как не хотела Тансылу становиться матерью, как не сопротивлялась женскому естеству, а все же прислушивалась к себе, замирала, когда ребенок толкал ее, гладила живот, улыбаясь. А то снова металась в ярости, ощущая беспомощность своего положения, когда хотела, как обычно, сесть на Черногривого и умчаться на простор подальше от любопытных взглядов.
Ко дню весеннего равноденствия ребенок, наконец, попросился на волю. Стойбище пришло в оживление. В большом чане грели воду, женщины суетились в юрте, оставив мужчинам бездеятельное ожидание.
Аязгул сидел задумавшись у загона с кобылицами. Рядом с некоторыми стояли еще совсем маленькие жеребята. Тонкие ножки, чуткие уши, детский любопытный взгляд малышей вызывал радость в сердце мужчины. Он наблюдал за лошадьми и думал о своей жизни. Как все непросто сложилось, как трудно оказалось жить. Совсем не так представлял он свое будущее в детстве. Мечтал, что женится на Тансылу, что будут у них дети: мальчики — зоркие и сметливые, как он, девочки — нежные и умные, как она. Но… Да, они вместе, они — муж и жена, но нет того счастья, о котором мечтал мальчик Аязгул, и сейчас он, как и положено мужчине, сидит и ожидает, когда его жена родит, но он-то знает, что ребенок — не его, что это семя Ульмаса дало жизнь этому ребенку. Да, об этом знают только он и Тансылу. Что ж, он будет считать ребенка своим, но ведь люди все видят, ничего не укроется от их пытливого взгляда. Сможет ли он, не будучи отцом, порадоваться рождению малыша? А если нет, то, что скажут люди?
— Аязгул! — голос женщины отвлек от размышлений.
Он метнулся к юрте, и отчего-то сердце в его груди екнуло. Из юрты послышались крики Тансылу:
— Уберите Это от меня, уберите! Аязгул! Убей Это, я не хочу его видеть, убей!
Все в кишлаке онемели. Аязгулу стоило немалых усилий, чтобы взять себя в руки. Он вошел в юрту. Тансылу лежала, разметавшись на кошме, женщины прибирали, унося чан с окровавленной водой. Одна из них сидела на коленях неподалеку от Тансылу и покачивалась, держа в руках меховой сверток. Аязгул подошел к ней, положил руку на плечо. Женщина повернула к нему заплаканное лицо. Узнав мужа Тансылу, протянула ему сверток.
— Девочка… она была жива, когда родилась, но… я не знаю, что случилось, господин, я хотела дать ее матери, но…