— Господин, ваша жена проснулась.
Улетев мыслями в степные просторы, туда, где с наслаждением гуляла его душа, Аязгул не сразу сообразил, почему так тревожен голос женщины и почему о пробуждении жены ему вообще сообщают. Но образ Тансылу — злобной, шипящей, как змея, — молнией пронзил его, и степь растаяла в тумане его мыслей, как молодое облако.
Он резко встал и широкими шагами отмерил путь до юрты, спросив только:
— Как она?
— Тиха, господин.
Тансылу сидела, бережно укрытая меховой накидкой. От ее подавленного вида по сердцу Аязгула резануло болью, он покачнулся и присел напротив, жадно хватая ртом воздух. Тансылу смотрела в одну точку перед собой, казалось, не заметив мужа. Он, вздохнув глубоко, окликнул ее:
— Тансылу…
Она подняла на него глаза. В них блуждало безмыслие, но вот на лице отразилось напряжение, осмысление, глаза наполнились слезами. Влага задрожала и, как роса с наклоненного листа, выпала гроздьями слезинок на щеки.
— Тансылу! — Аязгул бросился к ней, сжал в объятиях. — Родная моя, не плачь, все уже позади, все будет хорошо…
— Я ничего не помню, Аязгул, что со мной?..
Он молчал, гладя ее по спутанным волосам, по мягкой пятнистой шкуре на ее спине.
— Почему ты молчишь? — Тансылу отстранилась.
В ее вопрошающем взгляде было столько наивного непонимания, что вспомнилось детство, их игры в переглядки, когда он погружался в глаза любимой, как в реку, меняющуюся каждое мгновение.
— Ты болела, сейчас ты здорова, шаман вылечил тебя, вот наберешься сил, и мы пойдем в степь, туда, где жили раньше, где мы были счастливы…
— Пойдем назад… Я хочу к маме…
Аязгул сглотнул. В словах жены было столько боли.
— Многое уже не вернешь, Тансылу, но мы сделаем так, что наша жизнь будет счастливой. Мы с тобой вместе, наши люди верят нам, у нас есть все, чтобы быть счастливыми.
Тансылу долго глядела на мужа. Он не мог понять, то ли она вспоминает что-то, то ли задумалась над его словами. Но вдруг она встрепенулась, потрогала свой живот.
— А мой ребенок? Он родился?
— Родился. Его нет. Он умер.
— Умер… Жалко, — Тансылу произнесла это так, словно пожалела потерянную камчу, которую ей только что подарили. — Умер… его забрал Бурангул!
— Почему Бурангул?
— Это его наследник. Ребенок его сына. Бурангул не мог допустить, чтобы его растила я, чтобы он сосал молоко из моей груди.
Помолчали.
— Куда ты дел ребенка?
— Я увез его, далеко…
— Далеко… А я успела привыкнуть к нему, до сих пор кажется, что он шевелится во мне. Может быть, он жив? А ты врешь мне? Отдал его людям Бурангула… — Тансылу прислонила руки к горящим щекам мужа, сжала его лицо, заглядывая в глаза. — А? Куда ты дел его?