Словом, все эти «мебеля» и прочие предметы деревянного убранства и обихода в доме дедова товарища приковывали взор своей красой. Но, говорю, что-либо сверхъестественно необычное мне там в глаза не бросилось, ничего не потрясло какой-то невиданной новизной. Ибо к тому часу я уже довольно-таки хорошо был знаком с искусством «пламенного дерева», немало повидал ажурно-стрельчатого резного «виноградия»… Да, в том доме всё это по художественному мастерству, как говорится, на порядок, а то и на два превосходило лучшие изделия моего прародителя и других знакомых мне умельцев. Однако того, что я ожидал увидеть, того, что дед называл «кудесинами», невероятно дивной красы шедевров — такого не открылось мне в доме старого знатного мастера.
Видимо, мой старик был и сам обескуражен этим, огорчён отсутствием обещанных мне «кудесин». А потому и спросил своего товарища отроческих лет: «Куды ж всяки-разны твои диковины-то подевались, а, Лаврентьич? Ну, там, ларцы твои, сундучки узорчатые, шкатулки, которые с виду что дворец альбо церква, да ещё и с потайными затворами, а? А то, помнится, когда мы с тобой тута у тебя последний раз видались, лет десять уж назад, ежли не боле, — так шкапчик напольный вон у этой стены стоял, ты ешё окна занавешивал, мне показывал: он и во тьме, шкапчик тот, изнутри полыхал, ровно в ём уголья раскалённые… Как тебе удалось те доски проморить, как ты их посля покрыл, чтоб они во тьмы сами собой светились, до сих пор не пойму! Хошь ты мне тот рецепт и дал, не утаил, а всё одно — не вышло у меня того свеченья… А ещё ране на этой стены два патрета у тя висели, Сталин да Киров, так рамы ихние, помню — ну, ровно те оклады, что ты для икон в Пещорский монастырь сотворил. Ажио и побогаче узорочьем-то… Оклады, те, ясно дело, построже, там ты, помнится, и клеимы с житиями святых навырезывал. А вот уж в рамах тех патретных ты себя выказал! Там и знамёна, и ружья, и пушки, и листы лавровые, и колосья — и во сколько цветов это всё роскошество горело-то! Повернёшь так — суриком, эдак двинешь — охрой отсвечивает… Эх, Лаврентьич, ну и наградил же тя Господь! И скоко же тута у вас в дому таких кудесин висело да стояло…
И где ж они все ноне подевавши? Продал, что ль, а, Паша?
— Какой там продал! — хмуро отмахнулся хозяин дома. — Теперь что продать, так себе дороже выйдет, сколько бумажек всяких заполнять надо, да и плати за кажную… И на кой мне деньги-то нонеча? Жонку схоронил о прошлом годе, Дашутку мою, а мне одному ничо не надо… На хлеб-чай хватает, пензию получаю, что по дому постирать-помыть да сготовить, так детва моя почти что кажный день забегает, дочки-внучки да снохи-бабёхи. Вон, чуешь, как в дому пахнет: то внучка моя младшая перед вами ко мне забёгши была, лепёхи пекла, по наученью бабки покойной, аржаные с овсяным подмесом да на льняном масле… Эх, Дашутка! вот подвела меня, не думал я, что она раней меня преставится… Ну, ладно, Николушка, друг ты мой сердечный, сейчас мы эти лепёхи и оприходуем, да с мёдом, да настойкой моей побалуемся, не забыл ты её, а? Что на сухую-то клювом щёлкать, может, в последний раз встренувшись… Да и внучок твой, чую, от этого духу запашистого слюной заходится, верно, Слав? Молодому-то завсегда кого-нито кусить охота, не селёдку, так молодку! А, Коляха, забыл, что ли?