— Да, скусно! — шумно втягивая воздух ноздрями, сказал мой прародитель. — Духовито, ровно от досок токо что разделанных: аж в носу щекотит! А я, Паша, ничо не забывши, ни как нам с тобой в Доме Трудолюбия жрать хотелось с утра до вечера, хошь и кормили нас там не постно; ни как мы с тобой по девкам почали бегать… Ты же меня раней женился, а Дарья-то твоя совсем зелёная ягодка была, ить токо з-за рук твоих золотых, за то, что таланом уж в силу вошёл да на ноги встал, ейные отец-мать её за тя и выдали. Да, жалко Дашу, ладная женчина была… Ну, помянем её… А настойки твои, Лаврентьич, тож забыть не мочно, уж так они нас с тобой в давешние года замолаживали! От токо на скус уж ничо не разберу, которую мы сейчас-то пробуем — тминную, а?
— Не, что ты, Никола, совсем сдал — это ж калгановка! От неё и голова не болит, и печёнка лучшеет… Ну, за встречу, Александрыч!
— Ох, точно, прям до печёнок и пробрало! — выдохнул дед, сделав глоточек. — А всё ж, Павлуша, куды ты твои самолучшие рукоделья подевал-то, коль не продал никому? Ну, вот хоть те две рамы, в которых у тя тут Киров со Сталиным красовались, — эх, огненные работы, как раз под тех двоих, леворуционные, то кумач, то киноварь, то празолоть… Иде ж они ноне?
— А роздал всё, — спокойно ответил Павел Лаврентьевич. — Вот детям-внукам и роздал, пусть пользуются да радуются. Мне уж это всё теперь ни к чему…
— Всё роздал?! — восхитился его стариннейший друг.
— Всё роздал, — спокойно подтвердил мастер, — вон, внучке младшой, которая с утра лепёшек тут нам напекла, те самые рамы и отдал. Ну, не так просто, а в подарок, на свадьбу — она ведь недавно замуж выскочила… Сами-то патреты, Мироныча и усатого батьку, свернул да в спальне под кровать положил; молодым ноне на их молиться не надобно, вот пусть что хотят, то в те рамы и вставляют. Пусть владают… А как правнуки подрастут, ежли доживу, я им и эти мебеля (он обвёл рукой деревянное убранство горницы) тоже отпишу. Мне-то теперя всё ни к чему… Да сам посуди, Николка, к чему жить-то? для чего? я ить уж третий год до инструмента не касаюся: руки не те, глаз не тот — а хуже дело делать, чем ране делал, нельзя, на кой мне позор такой?!
— Это верно, — грустно кивнул дед, — правов у нас нет худо робить… А я так, Паша, и вовсе пять лет, как не стоявши у верстака. По саду ещё кой-что могу, а ремеслом заниматься боле — не! всё одно, что на целковый пятаков покупать…
— Так чего ж ты дивишься, что я изделья свои заветные роздал? Ведь не кому попало — детям да внукам своим, кровинкам… Да что там ларцы-сундуки! Я золлингеновский инструмент свой давеча внуку передал, он посля армии крепко за ремесло наше взялся, не зря мы с сыном его наставляли, со средним моим, когда тот ешё в школу бегал. Вот, вижу я: можно ему эти немецкие резиы мои доверить, и — отдал. А такого набора, думаю, ноне почти что ни у кого из новых резчиков нет, — он ведь мне ещё до первой войны подорен был. Веришь, Коль, отдавал его внучонку — думал, сердце разорвётся! Ан ничто, живу… Да токо не живётся мне без Дашутки-то моей…