— Извините, сударыня, не пустяки: рубашки сшиты из шелкового полотна.
— К сожалению, я не ношу мужских рубашек…
— Но у вас есть супруг, сударыня, который, как мне известно, уехал в Страсбург за покупками…
В последнюю секунду я не решился сказать: за горохом.
— Пожалуйста, не заботьтесь о моем супруге, — не без раздражения сказала она, — потом, ваши рубашки могут ему и не прийтись…
— Он очень толст? — спросил я не без дерзости.
Она покраснела и уже с явной досадой сказала:
— Еще чем можете похвалиться?
А я втайне хитро подумал: значит, в самом деле толст. Разбух от пива и картофельного салата.
— Позвольте вспомнить, сударыня, — ответил я и, подняв глаза к потолку, начал думать, долго думал, вздохнул и сказал:
— Больше, к сожалению ничего у меня нет. Есть у меня еще флакон чудеснейших английских духов, но их отдать я вам не могу, потому что везу их своей милой.
— У вас есть…
И она запнулась… У меня сперло дыхание. Вдруг то, что сначала сверкало в ее глазах, сразу перелилось в холодный, тяжеловатый, отливающий какой-то странной мутью блеск.
— …английские духи? — окончила она фразу.
— Да. У меня есть английские духи.
Какая-то мысль мелькнула, видимо, под золотыми волосами, но эту мысль сейчас же далеко, куда-то в душу, запрятали, а глаза сделались совсем невинными: ничего, ничего ей и в ум не приходило… Она — женщина солидная, ее отель хорош и известен, разве можно заподозрить ее в дурных желаниях?
— Раз вы везете их своей милой, — натянуто спокойным тоном сказала она, глядя в сторону, — я, конечно, не стану требовать их в уплату. Но, — и опять лукавство сверкнуло в посветлевших глазах, — но мне хотелось бы хоть взглянуть на флакон. Я никогда не видела английских духов…
Я пошел в свою комнату, раскопал дно чемодана, извлек оттуда красный шелковый футляр с напечатанными на нем золотыми буквами и опять предстал пред своей повелительницей. Было ясно, что, когда я уходил из комнаты, она смотрелась в зеркало: был приглажен локон, который раньше выбивался из прически, и около левой брови чуть легла полоска нестертой пудры…
Она осмотрела футляр, вынула флакон, подумала и вдруг сказала:
— Эти духи я согласна взять в уплату за счет.
Я ответил:
— Но, сударыня…
Она быстро спросила:
— Что?
Глаза ее сделались ласковыми, мягкими, словно прошли облака, грозившие молнией.
— Посадите меня, — ответил я, — в тюрьму, кормите селедкой и не давайте пить, но эти духи получит только моя милая.
— Хороша ваша милая? — последовал вопрос, и мне показалось, что грудь ее поднялась выше…
— О! Очень хороша! — сказал я с восторгом и уже приготовился рассказать о своей милой, подумав: почему не рассказать этой женщине, если порою я рассказываю о ней своему стулу? — но замолчал, так как увидел, что события начинают изменяться. Она поднялась со стула и стала у правой стороны стола, — и я близко, почти около себя, видел стройный стан и прекрасную, гибкую, из теплого мрамора выточенную шею. И образ милой в первый раз исчез за какой-то внезапно в глазах мелькнувшей черной стеною…