И после паузы, снова слегла задохнувшись, спросил ровный, без серебристых нот, тайно торжествующий, голос:
— Так вы не хотите, чтобы я взяла эти духи?
Я помолчал, склонил голову и покорно ответил:
— Хочу, сударыня.
И снова спросил тихий голос:
— А кому вы должны были отдать их?
— Только своей милой, сударыня.
И еще тише и ближе спрашивал участливый голос:
— А кому вы отдали их?
— Своей милой.
И еще тише и ближе спросил участливый голос:
— А кому вы отдали? — мягко, матерински и ласково и укоряюще спрашивала она, и я вдруг почувствовал, что совершилось что-то серьезное, большое, что есть в тоне этого вопроса какой-то надрыв, страдание, — глубокое, давнее, и когда ч, почему-то опустивший глаза, снова поднял их на нее, то увидел: стоит передо мной Катерина Корнаро, Прекраснейшее из прекрасных созданий Тициана, — стоит опустошенная душа, кого-то любящая или любившая, — любившая, быть может, мучительно, безответно, страдая… И запали далеко прекрасные глаза, и свет их померк, словно осенние тучи поползли по солнцу, — и даже золотистые полосы, казалось, потускнели и перестали ласкать шелковые косы…
Где действующие лица?
Муж ли, уехавший в Страсбург за горохом?
Этот ли молодец, вчера так небрежно расправлявший пальцами кольца кудрей?
Или еще кто? Живущий здесь, в этом городишке, или, может быть, — в Страсбурге?
Кто же отрекся от нее так скоро и охотно, как я отрекся от своей милой, далекой, далекой, живущей там, на западе Черного моря?
«Кто? Где? Когда? Почему?» — мелькали вопросы…
А она ласковым, мягким движением отдавала мне флакон в красном футляре и говорила:
— Передайте духи вашей милой… Любите, берегите… Чаще целуйте…
— Позвольте! — лепетал я. — А долг? А пятнадцать марок?
— Вы опоздаете на поезд, — вдруг прежним, сухим хозяйским тоном снова начала она.
В контору входил метрдотель, — и живое любопытство было написано на его лице.
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
Через двадцать минут я ехал в Зингер, — ехали со мной какие-то люди, читали газеты, ели шоколад… И только тогда, когда я уже приехал в Зингер и носильщик понес мои вещи в другой поезд, — только тогда я вспомнил:
— А где же Черный лес? Где странные обычаи? Неужели же я уже проехал шварцвальдскую железную дорогу — это чудо инженерного искусства?…
А на другой день, переночевав в Милане, я в семь часов утра уже летел на почту переводить деньги в Оффенбург. Миланская почта открывается ровно в десять часов!
Этого указания, к сожалению, нет в путеводителе Филиппова.