— Послушай, Ирка, — сказал он, присаживаясь у божницы, — хочу тебя кое о чем спросить.
— Спрашивай.
— Ты что, в самом деле путаешься с предателем?
— С каким предателем? — Ирина поняла, о ком речь, однако насторожилась, напряглась, ожидая услышать что-то новое: отец впервые назвал власовца предателем, а это уже кое-что значило.
— Не притворяйся, знаешь.
— А что делать, отец, не я первая, не я последняя. Не вылиняю. Иначе уже давно бы в Германию загремела, сам знаешь. Или ты хочешь, чтобы я загудела?
— Не дай бог. — Он перекрестился. — Но это с одной стороны, конечно, хорошо. А если немцев погонят, тогда что? Как ты будешь выглядеть? Ведь шила в мешке не утаишь.
— Переморгаю. Ну а ты, как ты будешь выглядеть? Тебя же наверняка под суд.
— Понятно, под суд. Но что я?.. Я уже старый человек, мой конец и так уже виден. А как я тут… Да ты же знаешь, что меня, собственно, тогда ни за что в тюрягу, если бы не подошли немцы — загудел бы лег на пять.
Ирина выпрямилась, продолжая держать в одной руке картошку, в другой нож, с хмурой усмешкой поглядела на Никанора Степановича.
— Обиделся?.. А как ты думаешь, я не обиделась: ни за что ни про что турнули из института? При чем тут я, что ты со льном не управился? А еще говорят: дети за родителей не отвечают.
— Вон ты как, — покачал головой Никанор Степанович. — Думаешь, немцы дадут тебе возможность учиться?
— Не знаю, может, и дадут. Кончится война, им тоже грамотные люди понадобятся.
— Рабы им понадобятся, — сказал Никанор Степанович. — Ты это серьезно?
— А что мне остается. Может, учтут мои нынешние связи.
— Ой, дочка, дочка, свои тебя обидели, свои и простят.
— А сам?.. Свои обидели — и ты сразу к немцам в старосты.
— Подойди ко мне, сядь. — Ирина нехотя подошла, села рядом с Никанором Степановичем на стул. — Что-то у меня сегодня кошки душу царапают, — сказал он. — Чувствую, может так случиться, что сегодня видимся, а завтра уже нет. Случится что — не поминай лихом. Вот что хочу тебе сказать. А перед своими я чист, дочка.
Ирина вся так и вздрогнула, плотно прижалась лбом к плечу Никанора Степановича, почувствовала, как слезы радости наполняют глаза (значит, она не ошибалась!), сказала:
— Я знаю, отец, я догадывалась. Я тоже перед своими чиста, папа.
— Чиста?.. А как же тогда все это понимать и разговор твой?
— А как же понимать, что ты староста, а говоришь — чистый? И хватит. Больше я тебе ничего не скажу, отец. И ты мне больше ничего не говори. И вообще, забудем этот разговор. Его не было. Да, я гулящая, да, путаюсь с власовским офицером, и пусть так думают. Больше ты ничего не знаешь. Я тоже знаю только то, что ты староста, что ты у немцев на хорошем счету. Ты меня понял, папа?