Большинство склонялось к тому, чтобы выбрать первую, короткую, тропу, — люди настолько утомились, что каждый лишний день дороги казался невыносимой пыткой. К ним присоединился и Сорокоумов.
Однако Умай уперся и отказывался вести отряд по этой дороге. На выходе тропы из ущелья два года назад произошел обвал, засыпало четверых ламутов. Место это дурное, там поселились злые духи. Если и не произойдет нового обвала, то олени попортят ноги на острых обломках, которые засыпали тропу на полверсты.
Сорокоумов вспылил:
— Ярыгин, перетолмачь этому тухлоеду, что, ежели он откажется вести нас короткой тропой, плетюгов всыплю! Небось тянет нас длинной тропой идти, чтобы побыстрее к себе в стойбище попасть…
«Тухлоеда» Семейка опустил, остальное перевел.
Обидевшись за друга, он ждал, что тот ответит.
Угроза ничуть не испугала Умая. Гордо выпрямившись, он заявил, что бодливый снежный баран всегда в конце концов падает в пропасть. Идти короткой тропой все равно, что кинуться вниз головой со скалы.
— Что он там лопочет? — уставился на Семейку тяжелым взглядом Сорокоумов. — У меня терпение кончается.
— Ну, вначале он сказал про бодливого барана… — замялся Семейка. — А потом опять отказывается идти, где вы велите. Говорит…
— Про какого такого барана? — перебил его Сорокоумов, багровея. — Ну-ка, переведи как есть! Это он про что?
— А я почем знаю, про что… Сказывает, что бодливый баран завсегда сломает себе шею…
В палатке установилась напряженная тишина. Казачьи десятники прикусили языки, промышленные сидели ни живы ни мертвы.
Плетка Сорокоумова вначале достала Семейку, потом со свистом опустилась на голову проводника. Раз… Еще раз… И в третий…
— Держи! Вяжи нехристя! — ревел Сорокоумов, наваливаясь на Умая.
Поняв, какую ошибку он совершил, переведя слова друга, Семейка пришел в ужас. Умая забьют насмерть…
Перевернув носком бродня обе плошки, отчего в палатке сразу установилась тьма, он кинулся в свалку возле Умая, колотя кулаками направо и налево.
— Беги, Умай, беги! Тебя убьют! — кричал он по-ламутски.
Чей-то булыжный кулак пришелся ему в темя, из глаз у него брызнули искры. Но он понял, что главное сделано — свалка стала всеобщей, кто кого бьет, уже не разберешь, и теперь Умаю легче ускользнуть.
На шум и крики к палатке начальника сбежался весь лагерь. Когда зажгли свет, выяснилось, что Умая след простыл. Под обоими глазами у Сорокоумова вздулись багровые синяки, нижняя губа была рассечена. Он задыхался от бешенства. Трудно было предположить, что его так отделал Умай. Однако лица всех четырех казачьих десятников тоже были украшены синяками. Досталось и Щипицыну с Бакаулиными. Вот и разберись, кто тут кого бил.