Обшарили весь лагерь, но Умая так и не нашли.
Семейка весь остальной путь до Охотского острога был угрюм и молчалив.
Вспоминались ему Камчатка, якутская тюрьма и знакомство с Умаем.
На Камчатке остались все его друзья: Козыревский, Анцыферов, Завина… Он так соскучился по ним — слезы на глаза навертываются.
Вскоре после похода казаков на Курилы в Большерецкий острог прибыл гонец из Нижнекамчатска. Федор Ярыгин извещал племянника, что собирается с соболиной казной в Якутск и приглашает Семейку сопровождать его.
Якутск поразил Семейку высотой городских стен и башен, трезвоном церковных колоколов, пестротой одежд, шумом и гамом на вечно бурлящей людскими толпами торговой площади — все это он успел уже забыть за долгие годы жизни на Камчатке.
Целый день бродил он по улицам посада, толкался на базаре, поднимался на воротную башню нового города, с которой открывался вид на дальние окрестности — от белоголовых вершин Ытык-Хайалара на западе до синеющих лесов и сопок за протоками и островами Лены на востоке, откуда поднимается солнце.
Однако под вечер этого же дня случилось несчастье. Якутский воевода обвинил Федора Ярыгина в утайке дюжины черно-бурых лисиц из ясачного сбора. Должно быть, те сорок поклонных соболей, которые поднес по обычаю нижнекамчатский приказчик, не удовлетворили воеводу, а чернобурки из привезенной с Камчатки ясачной казны были так хороши, что воевода взял их себе, предоставив Ярыгину восстановить убыль как знает. Федор возмутился, и его тут же кинули на козлы перед пыточной избой. С козел, из-под кнутов, Ярыгин при всем народе кричал, что воевода плут и разбойник.
Когда на пятисотом ударе дядя окостенело вытянулся и затих, когда сняли его с козел мертвым, Семейка, не помня себя, кинулся на воеводу, исцарапал ему лицо и едва не был затоптан сапогами воеводских слуг. Спасли его товарищи Федора Ярыгина, которые уговорили воеводу не принимать на душу еще один грех, не казнить мальца.
Воевода приказал кинуть дерзкого казачонка в тюрьму и приковать железом к стене.
В сыром темном срубе, опущенном в землю, Семейка провел больше года в обществе немирного ламутского князца Узени.
Неунывающий, широколицый и плутоглазый князец научил Семейку ламутскому языку и часто рассказывал угрюмому, замкнутому пареньку веселые сказки и разные истории, чем и помог Семейке выжить, не сломиться.
Новый воевода выпустил Семейку на волю, а Узеню перевел из тюрьмы в обычную аманатскую избу, откуда ламутский князец вскоре убежал в тайгу.
Выйдя из тюрьмы, Семейка не знал, что делать. В Якутске у него не осталось ни родных, ни знакомых. Тут судьба и столкнула его с Умаем. Познакомились они в харчевне на постоялом дворе. Подсев к столу, за которым Умай лакомился пирожками с рыбой, Семейка долго исподтишка наблюдал за ним, удивляясь, как похож этот, судя по одежде, ламут на бывшего товарища его по детству камчадала Канача, дружба с которым так неожиданно обернулась враждой там, на пепелище Большерецкого острога. То же серьезное смуглое лицо, тот же вдумчивый взгляд черных раскосых глаз. На вид Умаю было лет шестнадцать-семнадцать, и был он моложе Семейки всего на какой-нибудь год. Наконец, решившись начать разговор. Семейка спросил ламута, не знает ли он Узеню. Услышав знакомую речь, Умай обрадовался и ответил, что слышал об этом отважном воине от своего отца Шолгуна. Весть о том, что Узеня бежал, наполнила Умая таким восторгом, что он схватил по русскому обычаю руку Семейки и крепко пожал ее, благодаря за это счастливое для ламутов известие.