Неужели осуществилась вековечная мечта всех взломщиков клетки, в которой осужден мучиться человек, этих духовных террористов от Христа до Ошо, предлагавших дрожащему от страха двуногому бежать из тюрьмы, оставаясь в ней, — и неважно, что бренное тело при этом продолжало горбиться возле параши или восседать на нарах в позе лотоса (что кому нравится), — тело оно и есть тело, цветок смерти, покров майи, чего от него и требовать-то? А есть еще другие беглецы, их, кстати, несравнимо больше (почти все мы), которые пробуют избавиться от мерзости повседневности через чары любви, — что ж, такая «свобода»сводится к банальному уколу наркотика в вену, чтобы отвлечься на время от созерцания решеток да наручников. Это лучше нас умели древние фракийцы на своих дионисиях и куда более успешно проделывают сейчас маргиналы всех мастей. А дело в том, что никто не в состоянии долгое время оставаться трезвым один на один с фактом существования клетки…
Однако здешнее дионисийство — особого сорта. Никакого бегства от реальности! Напротив — сплошное наслаждение. Моих новых сородичей полностью удовлетворяет то, что есть, ничего лучшего они не желают («Вы, советские, захотели жить лучше, а это позорно!» — превосходно, Фелипа!), не ремонтируют свои жилища, не пытаются избавиться от крыс и тараканов. Они ложатся спать голодными, но веселыми. Они не помнят о прошлом, не боятся будущего. Для счастья им достаточно звуков африканского тамтама, бутылки пива и быстротечной случки под открытым небом.
Я знавала одну кубинку, в нее влюбился западный немец; чувство как будто было взаимным. Преодолев невероятную полосу препятствий с оформлением документов, он сумел вытащить ее из крысиной норы, где она жила, и увезти в свою Баварию. Через полгода я встретила эту женщину на улице Сантьяго. «А-а, я его бросила, — беззаботно махнула она рукой. — Представляешь, он попросил меня вымыть пол! И в постели он мало на что способен». И она пошла, виляя бедрами, под руку с чернявым лбом, в свою крысиную нору, где пол не мылся никогда по той простой причине, что был земляным, а клозетом служило вырытое в углу отверстие, над которым у самого потолка болталась консервная банка из-под советской тушенки, продырявленная гвоздем (не представляю, как мылись из этого «душа»), — пошла, оставив меня стоять посреди улицы в буквальном смысле с отвисшей челюстью.
Нет, это счастье, видит бог, счастье. Научиться ему невозможно, как нельзя свихнуться по собственному желанию.
А, между прочим, жаль.
Над головой, в кронах акаций, творится мелкая работа перешептывания и перестукивания. Гигантский багровый стручок, похожий на кривую, по рукоятку окровавленную пиратскую саблю, падает на мраморную лавку паркесито. Карина дает его мне в левую руку — в правой я уже держу свинью-копилку. «Мами, играй!» Высохшие семена гремят в стручке, как кастаньеты; монетки по пять и десять сентаво звенят в копилке, словно бубен. Карина танцует под эту музыку в центре сквера, к большому удовольствию парочек, что милуются на соседних лавках.