Пете не спалось. Он долго ворочался в кровати. Было душно, табачный дым еще не весь вытянуло в раскрытое окно. Осторожно, чтобы не потревожить крепко спавшую, намаявшуюся за день Катю, Петя выбрался из постели, накинул на плечи куртку, прихватил электрический фонарик и вышел на крыльцо.
Над Немчиновкой стояла тихая, еще по-летнему теплая ночь. Вдали за лесом угадывались желтоватые огоньки Москвы. Гулко, будто у самой дачи, прогрохотал ночной поезд. В соседних дворах сонно перебрехивались собаки. Со стороны пруда доносился всплеск воды: то ли причаливали к берегу запоздалые рыбаки, то ли кто вздумал купаться. Звезды горели ярко, не мигая.
Петя чиркнул зажигалкой, закурил папиросу. Катя не любит жить уединенно, почти каждое воскресенье — гости. В ушах все еще слышались их голоса, обрывки разговоров, мелодии песен. Голова была тяжелой. «Ты, как всегда, малость перехватил, — мысленно, укорил себя Петя. — Пора знать меру, гений журналистики. Все идет отменно до того момента, пока в рот не попадет одна-единственная лишняя капля. Остерегайся лишней капли, король репортажа!»
Петя пребывал все в том же приподнятом, радостном состоянии, какое вселилось в него еще с утра и так и не улетучилось. Но все же было в его думах и такое, что вызывало чувство неудовлетворенности. «Устаешь от знакомых людей — каждый из них по-своему интересен, но в каждом — все давным-давно знакомо, наперед знаешь, что они скажут, какие взгляды будут отстаивать. Масштабы не те. И все — здесь, на месте, без всяких командировок в неизведанное. Пора тебе общаться с людьми крупными, уникальными, те одно слово промолвят, а уж чувствуешь — обогатился крылатой мыслью, как жар-птицей завладел. Мысль — это не собственность. Она принадлежит одному человеку, пока сидит, притаившись, в его черепе. Но стоит мысли вырваться на свободу, попасть на язык, как она уже принадлежит человечеству. Нет ничего ценнее в мире, чем яркая как молния мысль. Надо ездить в командировки, искать интересных, мыслящих людей, превращаться в пчелу, собирающую каплю меда с многих сотен цветков. Быть обычным, заурядным журналистом — стоило ли из-за этого появляться на свет? Ты чувствуешь, Петька, ты тщеславен! Ну и что за беда? Только бездари лишены тщеславия. Странно устроены люди! Знают прекрасно, что честолюбие движет человечество вперед, и тут же громогласно предают его анафеме. Да, надо идти к Макухину, надо проситься в дорогу, выбрать самый дальний маршрут — на Чукотку, в Каракумы, в Колхиду… Иного выхода нет — серятина засосет, с колыбели станешь профессиональным дачником, дилетантом и резонером. Самое время в путь — война отодвигается, что бы там ни пророчила Курт и Тимоша. Надо реально смотреть на жизнь. Да, завтра же к редактору. Макухин должен понять… Максим учитель, не журналист, да и то летом не сидит на месте. Максим… Что-то стряслось с ним, какой-то странный надлом в душе, ожесточенность. Что он сказал? Да важно ли то, что он сказал? Даже когда молчит, насквозь видно, что он изменился, стал сдержанным, даже скрытным. Впрочем, это может быть обыкновенная перемена характера, ничто не застывает на месте… Итак, к Макухину! А Катя? Как ревнует она его к командировкам! Для нее каждая его отлучка из дому — как проклятье, как неотвратимая беда. Но ее можно убедить, поймет…»