Просадив двести долларов и отыграв семнадцать, Баглай решил, что долг приличия исполнен и спустился на первый этаж. Тут находились ресторан и бар, и тут, натешившись рулеткой и присмотрев девиц, большей частью оседала публика, любители омаров и стриптиза – часам к двенадцати, когда желудок и гениталии напоминали, что не одними играми жив человек. Перед рестораном простирался холл – или, скорее, широкий закругленный коридор, благодаря которому "Сквозная нора" получила свое название. Из его середины, минуя вестибюль и почтительных швейцаров, можно было попасть к главному входу с Фонтанки; но справа имелся выход в Графский переулок, а слева – во двор, где парковались машины клиентов. Двор тоже был сквозным и допускал разнообразные маневры, как в сторону Невского, так и на улицу Рубинштейна. Это являлось мудрой предосторожностью; хозяева заведения видимо знали, что мышь, у которой только одна норка, быстро попадается.
На первом этаже Баглай не задержался, а проследовал к неширокой лестничке, выложенной плитками гранита и спускавшейся в подвал. Она вела из западного мира в мир восточный; туда, где не глушат спиртное стаканами, а пьют из крохотных, с наперсток, чашек, где вилку заменяют палочки, где вместо люстр мерцают фонари, где пахнет кардамоном и сандалом, и где запретна соблазнительная нагота – лишь шорохи парчи и шелка, взгляд загадочных раскосых глаз, смоляная прядь над точеным ушком да кисти фарфоровой белизны, что прячутся в широких рукавах халата... Баглай спустился в этот тихий парадиз, взглянул на нишу и увидел, что ее закрывает полуразвернутый свиток с каллиграфически выписанными затейливыми иероглифами. Насколько он мог судить, то были пожелания благополучия и здоровья.
Он проследовал дальше, осторожно лавируя среди ширм и низких, еще не занятых столиков, проник за бамбуковый занавес, миновал кладовку и кухню, где что-то булькало, шипело и скворчало, и очутился в святая святых – в маленькой комнатке с лежанкой-каном, покрытым толстым китайским ковром под двумя светильниками. Ковер будто стекал со стены, просторной складкой огибая лежанку, и стелился по полу – темно-синий, с розовыми и пепельными хризантемами и парой беседок, чьи кровли были изогнуты словно кавалерийские седла. Одна беседка приходилась на стену, другая – на пол, и там, не позволяя видеть тонких ее подпорок и перил, стоял сундучок с откинутой крышкой, а в нем, утопая в ватных белопенных облаках, покоилась нефритовая ваза. Не просто лежала, но была повернута так, чтобы вошедший мог разглядеть драконью голову с разверстой пастью, рога, клыки и круглые выпуклые глаза под нависающими веками.